Егория, и Еремея, и как самого-то зовут. Знают варнаки, когда кочевряжиться... Ну, да не на того напали. Шалишь!.. Я всех в три дуги согну... Я... у меня, брат... Вы с чем: с коньяком или ромом?..
– Как же мы дальше поплывем, Осип Иваныч, если народ разбежится? – спрашивал я.
– Как? Э, все вздор и пустяки: нагонят народ с заводов.
– Да ведь долго будет ждать. Вода успеет уйти за это время...
– И пусть уходит, черт с ней! Второй вал выпустят из Ревды. Не один наш караван омелеет, а на людях и смерть красна. Да, я не успел вам сказать: об нашу убитую барку другая убилась... Понимаете, как на пасхе яйцами ребятишки бьются: чик – и готово!.. А я разве бог? Ну скажите ради бога, что я могу поделать?..
Власть положительно вскружила голову Осипу Иванычу, и личное местоимение 'я' сделалось исходным пунктом его помешательства. Как все «административные» головы, он в каждом деле прежде всего видел свое 'я', а потом уж других.
Бубнов вернулся на косной только к вечеру. Лица гребцов были красные, языки заплетались.
– Где вы, черти, пропадали? – накинулся на них Порша.
– На хватке были...
– А шары-то где налили?
– Говорят, на хватке...
– Да ты не вертись, как береста на огне, а сказывай прямо: в деревню успели съездить?.. Ну?..
Бубнов посмотрел на Поршу, покрутил головой и проговорил:
– Насчет харча, Порша... Вот те истинный Христос!..
– Оно и видно, за каким вы харчем ездили: лыка не вяжете.
– А ты благодари бога, что снасть тебе в целости-сохранности привезли... Вот мы какие есть люди: кругом шестнадцать... То-то! А барку мы пымали... нам по стаканчику поднесли. В четырех верстах отседова пымали. Мне снастью руку чуть-чуть не отрезало.
– Надо бы обе вместе отрезать: не стал бы воровать...
– Порша, мотри!
– Я и то гляжу.
Оказалось, что Бубнов с компанией действительно привезли и харчу, то есть несколько ковриг хлеба. Между прочим, бурлаки захватили целого барана, которого украли и спрятали под дном лодки. Эта отчаянная штука была в духе Исачки, обладавшего неистощимой изобретательностью.
– Шкурку променял на водку, а тут и закуска, – отшучивался Исачка. – Только бы Осип Иваныч не узнал... А ежели увидит, скажу, что купил, когда хозяина дома не было.
Другим бурлакам оставалось только удивляться и облизываться, когда Исачка принялся жарить свою добычу. На его счастье, Осип Иваныч спал мертвым сном в казенке.
Всю ночь около огней, где собрались крестьянские «артелки», шли разговоры о том, как быть со сплавом, которому не предвиделось и конца. С одной стороны, «кондракт», «пачпорты» в руках Осипа Иваныча, порка в волостном правлении, а с другой – до Еремея оставалось всего «два дни». «Выворотиться» – было общей мыслью, о которой старались не говорить и которая тем настойчивее лезла в голову. Другой не менее важной общей мыслью была забота о «пропитале», в частности – о харчах. В самом деле, не еловую же кору глодать, сидя на пустом берегу.
– Вам поденные будут платить, – говорил я старику Силантию, у которого теперь не было даже заплесневелых сухарей.
– По кондракту, барин, обязаны поденные платить, а нам это не рука... Куды мы с ихними поденными?..
– Осип Иваныч обещал по полтине каждому в сутки.
– И рупь даст, да нам ихний рупь не к числу. Пусть уж своим заводским да пристанским рубли-то платят, а нам домашняя работа дороже всего. Ох, чтобы пусто было этому ихнему сплаву!.. Одна битва нашему брату, а тут еще господь погодье вон какое послал... Без числа согрешили! Такой уж незадачливый сплав ноне выдался: на Каменке наш Кирило помер... Слышал, может?
– Слышал.
– Так без погребения и покинули. Поп-то к отвалу только приехал... Ну, добрые люди похоронят. А вот Степушки жаль... Помнишь, парень, который в огневице лежал. Не успел оклематься* к отвалу... Плачет, когда провожал. Что будешь делать: кому уж какой предел на роду написан, тот и будет. От пределу не уйдешь!.. Вон шестерых, сказывают, вытащили утопленников... Ох-хо-хо! Царствие им небесное! Не затем, поди, шли, чтобы головушку загубить...
– А ваша артель не выворотится, Силантий?
– Ничего не знаю, барин, ничего... Не работа, а один грех! Больно галдят наши-то хрестьяны. Так и рвутся по домам. Вот не знаем, сколь времени река не пустит дальше...
– Этого никто не знает.
– Вот в том-то и беда.
На другой день, когда я проснулся, Осип Иваныч в бессильной ярости неистовствовал на барке. Около него собрались кучки бурлаков.
– Ведь убежали! – встретил он меня.
– Кто убежал?
– Да мужландия... Целая артель убежала. Помните этого бунтовщика... ну, старичонка, бородка клинышком: он всю артель за собой увел. Жалею, что не отпорол этого мерзавца еще на Каменке. Ну, да наше не уйдет... Я еще доберусь до него... я... я...
– Какой бунтовщик? Я что-то не припомню?
– Ах, господи... Ну, как его там звали, Савоська?
– Силантием, Осип Иваныч. У носового поносного робил с артелью.
– Подлецы, подлецы, подлецы!
«Мужландия» не вытерпела, наконец, и «выворотилась».
– Шесть аршин над меженью! – крикнул Порша, меряя воду.
– Не может быть? Ты не умеешь мерять... – усомнился Осип Иваныч, выхватывая наметку из рук Порши.
– Как вам будет угодно. Осип Иваныч... – обиделся водолив. – Уж если я не умею воду мерять, так после этого... Позвольте расчет, Осип Иваныч!..
– Убирайся ты к черту, дурак! Не до тебя! Ах, черт возьми, действительно шесть аршин над меженью!.. Ведь это целых две сажени... Паводок в две сажени!..
– Севодни ночью две барки пронесло мимо, Осип Иваныч, – докладывал Савоська. – Должно полагать, с ухвата сорвало или снасть лопнула... Так и тарабанит по Чусовой, как дохлых коров.
А дождь продолжал свою работу, не останавливаясь ни на минуту.
XV
В течение каких-нибудь трех дней Чусовая превратилась в бешеного зверя. Это был двигающийся потоп, ломавший и уносивший все на своем пути. Высота воды достигала шести с половиной аршин, а вместе с каждым вершком прибывавшей воды увеличивалась и скорость ее движения. При низкой воде вал идет по реке со скоростью пяти с половиной верст в час, а теперь он мчался со скоростью восьми верст; барка по низкой воде делает в час средним числом верст одиннадцать, а по высокой – пятнадцать и даже двадцать. В последнем случае все условия сплава совершенно изменяются: там, где достаточно было сорока человек, теперь нужно становить на барку целых шестьдесят, да и то нельзя поручиться, что вода не одолеет под первым же бойцом.
Сила напора водяной струи была так велика, что нашу барку привязали к ухвату еще вторым канатом. Кругом все по-прежнему было серо. Берег превратился в стоянку каких-то дикарей. Бурлаки не походили на самих себя: спали в мокре и грязи, почернели от дыма, отощали. Оказалось несколько больных, которые лежали под прикрытием своих шалашиков. О медицинской помощи нечего было и думать, когда не было хлеба и харчей. Вся надежда оставалась на то, как и при лечении дорогих патентованных врачей, что авось человек «сам отлежится». До ближайшей деревни было верст двенадцать, но попадать туда было крайне замысловато: горой, то есть по берегу, нельзя было пройти – не пускали разбушевавшиеся горные речки; по Чусовой, конечно, можно было попасть, но тяжело было возвращаться назад против течения. Даже
