— Я не голоден, — ответил Евмен. — И потом, нужно следить, чтобы все шло, как положено.
— А может быть, ты просто предпочитаешь оставаться трезвым, чтобы полюбоваться представлением?
— Каким представлением?
— Кто знает, но определенно что-нибудь да произойдет. Этот праздник — полная бессмыслица. Нелепица. Я вошел через западные ворота — дворец представляет собой полный контраст с опустошенным темным городом. Мы здесь уже несколько месяцев, а Александр не приказал восстановить ни одного дома.
— Но с другой стороны, он никому не мешал восстанавливать.
— Нет, не мешал. Но он не сделал ничего, чтобы знать и богачи не покинули город. Осталась только беднота, а это означает, что город обречен на смерть. А ведь с этим городом…
Евмен поднял руку, словно отгоняя кошмарное видение:
— И слушать тебя не хочу.
— Где Парменион? — спросил Каллисфен, явно для того, чтобы сменить тему разговора.
— Здесь его нет.
— И это, похоже, ничего тебе не говорит. А Черный?
— Я его не видел.
— Вот именно. И мне даже думается, что их не было в списке приглашенных. Зато посмотри, кто идет.
Евмен обернулся и увидел Таис, прекрасную афинянку, босую, в очень смелом наряде — вроде того, в котором она впервые танцевала перед царем.
— Полагаю, она спала с Александром, — продолжил Каллисфен, — и это, по-моему, не сулит ничего хорошего.
— И, по-моему, тоже, — ответил Евмен, — но это еще не значит, что беда не приходит одна.
Каллисфен не ответил. Он направился к дворцовым воротам, названным в честь Ксеркса, и вышел на заднюю колоннаду. Отсюда, со склона возвышавшейся над дворцом горы, были видны высеченные в скале гробницы Ахеменидов, освещенные ритуальными лампами, и среди них выделялась так и не завершенная могила Дария III. Из дворца слышались крики приглашенных, становившиеся все громче и громче, пока, наконец, не поднялся непристойный галдеж.
В какой-то момент историк услышал музыку, пробивавшуюся сквозь нестройный гомон. Она звучала под ритмический аккомпанемент барабанов и тимпанов. Пронзительная мелодия, видимо, сопровождала оргиастический танец. Каллисфен возвел глаза к небу и пробормотал:
— Где ты, Аристотель?
Тем временем Евмен, зайдя в ападану, понял, что пир быстро превращается в оргию. Таис, почти совсем голая, кружилась в танце под аккомпанемент крошечных тимпанов, которые держала в пальцах. При каждом пируэте короткий хитон развевался, открывая ее великолепные формы, демонстрируя лобок и мраморные ягодицы. Собравшиеся выкрикивали при этом всевозможные непристойности.
Вдруг девушка остановилась, поднялась на цыпочки и медленно, со сладострастными кошачьими движениями, все так же под аккомпанемент музыки, словно отслеживающей перемену в ее движениях, опустилась на корточки. Снова поднявшись, она, уподобляясь менаде, взяла тирс с шишкой на конце и в экстазе громко выкрикнула:
— Комос!
Таис двигалась среди леса колонн, как менада среди стволов деревьев, зазывая всех на оргиастический танец. Александр отозвался на ее клич первым:
— Комос!
И все присоединились к нему. Другой рукой Таис схватила торчавший в стене факел и повела страстный хоровод через зал для аудиенций, по коридорам, по спальням чудесных царских апартаментов. За ней следовали все участники пиршества: мужчины с возбужденными членами, полуголые или совершенно обнаженные женщины, подстегивающие похоть самыми сладострастными телодвижениями.
— Бог Дионис среди нас! — выкрикнула Таис с горящим взглядом, отражающим огонь факела, которым она размахивала.
— Эвоэ! — в восторге завопили женщины и мужчины, опьяненные вином и похотью.
— Отомстим за наших солдат, павших на поле боя, за наши разрушенные храмы, за наши сожженные города! — выкрикнула девушка, и под ее взглядом Александр бросил свой факел на тяжелую пурпурную портьеру, висевшую у двери.
— Отомстим! — подхватил Александр, словно не в себе, и бросил другой факел на массивное кедровое кресло.
Евмен, который крался за ними, прижимаясь к стенам, беспомощно взирал на это бесчинство. Он непрерывно искал взглядом кого-нибудь, кто остановил бы охватившее всех безумие. Но в кружении распаленных мужчин и женщин не было ни одного, у кого в глазах оставался хотя бы проблеск рассудка.
С шумом взметнулось пламя, и зал озарился алым светом. Гости, словно одержимые демонами, с криками разбежались по необозримым помещениям, по дворам и портикам, предавая все огню.
Скоро по всему великолепному дворцу бушевал огонь. Сотни колонн из ливанского кедра вспыхивали, как факелы; оранжевые языки лизали потолки и распространялись на балки и кессоны, стонавшие и трещавшие в неистовстве пожара.
Жар стал невыносимым, и все бросились наружу, во двор, продолжая плясать, распевать и кричать. Потрясенный и встревоженный, Евмен вышел в боковую дверь и, спускаясь по лестнице, увидел, как на ковре в зале совершенно нагая Таис, стеная и извиваясь в экстазе, ублажала сразу двоих, Александра и Гефестиона.
Жители Персеполя, какие еще оставались в разоренной столице, выбежали из своих лачуг на улицу и смотрели на это бесчинство: несравненный дворец Великих Царей, пожираемый пламенем, рухнул, подняв вихрь искр и столб черного дыма, заслонившего звезды и луну. Люди взирали на огонь, остолбенев, и из глаз их текли слезы.
На следующий день то, что раньше было прекраснейшим в мире дворцом, превратилось в груду дымящейся золы высотой кое-где до четырех-пяти локтей. Над пепелищем торчали только каменные колонны с капителями в форме крылатых быков. Остались порталы, тронное возвышение, фундаменты и лестницы с изображением великой новогодней процессии и Бессмертных из царской стражи, окаменевших на грядущие тысячелетия немых свидетелей катастрофы.
К утру Александр пришел в свой шатер в лагере, где, обессилевший и изнуренный, рухнул на постель и провалился в тяжелый беспокойный сон.
Вскоре после рассвета явился Парменион, и педзетеры стражи тщетно пытались остановить его, скрестив копья перед входом. Старый воин рычал, как лев:
— Прочь с дороги, клянусь Зевсом! Расступитесь! Мне нужно увидеть царя.
Лептина встретила его с поднятыми руками, словно тоже загораживая путь, но он отодвинул ее грубым жестом и сверкнул взглядом на поднявшего лай Перитаса:
— Ты, иди спать!
Александр вскочил с постели и, схватившись за раскалывающуюся голову, крикнул:
— Кто посмел…
— Я! — так же громко крикнул Парменион.
Александр приглушил свое бешенство, словно ожидая, что сейчас в шатер войдет Филипп собственной персоной. Он подошел к тазику и окунул голову в холодную воду. Потом, как был голый, приблизился к нежданному гостю.
— В чем дело?
— Зачем ты это сделал? Этому тебя учил Аристотель? Такой умеренности, такому почитанию всего прекрасного и возвышенного? Всему миру ты продемонстрировал свою первобытную дикость, проявил себя высокомерным мужланом! И этот неотесанный пастух возомнил себя богом! Тьфу! Я пожертвовал своей жизнью ради твоей семьи, я пожертвовал сыном ради этого похода, я водил твои войска в сражения. Я имею право требовать от тебя ответа!
