кажешь, а девицам и в голову не приходит, какой ты сорви-голова.
— Помилуйте, ваше превосходительство… — Барятинский придал лицу невинное выражение.
— Вот вы каков, — засмеялись барышни.
— Лоло, варшавскую прелестницу, помнишь? — погрозил генерал.
— Помилуйте, ваше превосходительство, — уже с искренним испугом повторил Барятинский.
— То-то же. Ну, марш в зал. Да Пушкина зовите, а то его целый день что-то не видно.
— Я посылал за ним Степана, — сказал Василий Львович, — говорит, что Пушкин лежит в бильярдной на столе и пишет.
— Порыв вдохновенья, — тихо сказала Элен. — А все же его следует дозваться.
Раевский взял ее под руку и повел в зал. Барятинский предложил руку Маше, Василий Львович — Сашеньке.
— Говорят, вы превосходно танцуете русскую? — спросил он, задерживаясь в дверях.
Сашенька радостно улыбнулась:
— Ко мне здесь все слишком снисходительны. Правда, что вы уезжаете в Петербург?
— Да, собираюсь и буду вас просить писать ко мне.
— Я опасаюсь, что в шумной нашей столице, при всех ее веселостях и приятных рассеянностях, вы скоро забудете меня, провинциалку.
— Сашенька, ведь вы знаете отличное мое к вам расположение.
Неожиданный звон чего-то упавшего на пол заставил их обернуться.
Они не заметили, как в комнату вошла Улинька. Снимая нагар со свечей, она уронила серебряные щипцы и, став на колени, старательно вытирала концом передника восковые брызги на паркете. Француженка сердито смотрела на нее поверх очков.
Из зала послышались звуки клавикордов, и женский голос запел по-итальянски:
— Ah, tempi passati no tornano piu'l note 14.
— Это Маша! — шепнула Сашенька. — Какой у нее прекрасный голос!
— С годами он становится все лучше и лучше, — восхищенно произнес Базиль. Взявшись за руки, они направились в зал.
Навстречу шел Степан.
— Где Александр Сергеевич? — спросил Базиль.
Степан, улыбаясь, развел руками:
— Они всё в бильярдной. Велели-с подать одеваться. Я принес сюртук. «Хорошо, говорят, очень хорошо», а сами все пишут. Я стою и жду. А они: «Сейчас, сейчас, душа моя». И опять все пишут. Весь пол листочками засыпали. Потом Александр Львович вошли. Взяли меня за рукав, вывели, и дверь сами тихонько прикрыли.
11. Верноподданные
Придворный медик Виллье, неотлучно находящийся при Александре I, с беспокойством замечал, что в последний день смотра Второй армии у царя вокруг глаз легли темные обручи усталости и вся фигура как-то обмякла.
Видимо, и всех утомил затянувшийся смотр.
До семидесяти тысяч человек — пехота, кавалерия и артиллерия — маневрировали на пространстве в несколько квадратных верст, то распадаясь на длинные цепи, то сливаясь в правильные каре и колонны.
Выдвигая вперед свои оркестры, войска располагались полукругом у огромного царского павильона.
За павильоном на высоких строганых скамьях, пахнущих отсыревшими досками и смолой, сидели гости, среди которых было много нарядных дам. Их смех и возбужденные голоса смешивались с рявканьем и откашливаньем тромбонов, волторн и взвизгиванием корнет-а-пистонов.
У походного аналоя стояли два священника. Дежурные офицеры суетились у обеденных столов. И все это шумело, гудело, двигалось и ослепительно сверкало.
Сверкали начищенные трубы духовых инструментов, золотые погоны, бахрома эполет, звезды, ордена, иконы, хоругви, драгоценные украшения женщин, сверкали хрустальные бокалы и вазы, серебро ножей и вилок на накрытых к парадному обеду столах.
Командующий армией граф Витгенштейн нетерпеливо следил за мерно катящимися волнами войск.
В начале смотра он испытывал к солдатам глубокую благодарность за то, что они так же, как и он, стремились показать царю, что армия Витгенштейна находится в образцовом порядке. Но к концу смотра это чувство рассеялось под влиянием усталости и голода.
Витгенштейн, как и большинство офицеров, все чаще поглядывал в сторону Тульчина, где на обширном поле виднелись искусно сделанные из соломы павильоны с белеющими на обеденных столах скатертями.
Когда мимо царя проходила бригада, которой командовал Волконский, Александр окликнул его.
— Я очень доволен вашей бригадой, мсье Серж, — проговорил он. — В полках сказались следы ваших трудов. И по-моему, — царь понизил голос, — для вас гораздо выгоднее продолжать эти труды, нежели заниматься устройством моей империи, в чем, извините меня, вы и толку не имеете.
Волконский молча поклонился.
«Неужели царь знает о Тайном обществе?»— тревожно подумал он.
Отвернувшись от Волконского, Александр обратился к начальнику штаба Киселеву тоже с выражениями благодарности за усердную службу:
— Не знаю, чем вас и наградить, Павел Дмитриевич. Другому подарил бы земли или людей, но вы никогда этого не просите.
Киселев тонко улыбнулся.
— Я знаю, государь, что вы охотно дарите, но не уважаете тех, кто напрашивается на дары. Мне же уважение ваше дороже наград!
Александру понравился ответ. Он улыбнулся и снова навел лорнет на войска.
Проходили последние шеренги пехоты.
Александр подозвал к себе верхового полковника и что-то сказал ему. Полковник, сделав под козырек, круто повернул высокого серого коня. Тот взвился, и сильное его копыто задело царскую ногу.
Александр поморщился. Мгновенно вокруг него образовался рой блестящих мундиров. Злополучного полковника оттеснили несколько офицеров и штатских, которых до этого момента не было заметно.
Царь, чуть побледнев, что-то сказал дежурному генералу и медленно направился к колыхающимся хоругвям. За ним, как хвост за павлином, двинулась пышная, пестрая свита.
После молебна Александр, чуть-чуть прихрамывая на ушибленную ногу, вошел в ближний павильон.
Заиграла музыка. Царь занял место в середине стола.
Над его креслом возвышалось лучистое сияние, устроенное из штыков, пик и сабель.
Сейчас же возле царя появился Аракчеев.
Среди нарядных свитских мундиров Аракчеев, в своей старой, полинявшей шинели и фуражке с тусклым козырьком, выделялся, как ржавая лейка среди цветочных клумб.
— Обезьяна, — шепнул Басаргину князь Барятинский.
— Ничего подобного не мог себе представить, — также тихо откликнулся Басаргин.
Многие из присутствующих тоже впервые видели жестокого сподвижника Александра и с любопытством его рассматривали.
Аракчеев поражал своей отталкивающей внешностью. Безобразны были его толстые мясистые уши, огромный нос со вздутыми сизыми ноздрями и мокрые широкие губы. Взгляд его мутно-серых глаз колол своей злобной подозрительностью.
Свояченица генерала Киселева, хорошенькая княжна Потоцкая, шепнула сестре:
— Какое чудовище! И эти отвратительные губы! Брр… — брезгливо вздрогнув, она плотнее закуталась горностаевой мантилькой.
— Тише, Ольга, — испуганно ответила Киселева и чуть слышно прибавила: — Ужасен! Сущий орангутанг…
Хлопнули первые пробки шампанского. Витгенштейн провозгласил здоровье царя. Музыка заиграла
