— Пойдем, князь выйдет следом за нами. Не правда ли, Трубецкой?
— Ах вы, чудаки, чудаки! Через полчаса меня здесь не будет.
— Виляет, — со вздохом сказал Пущин, когда они вышли на улицу.
Рылеев хмуро молчал.
Прошли до угла Офицерской и вдруг явственно услышали многоголосый гул и отчетливую барабанную дробь.
Рылеев весь затрепетал и ринулся вперед.
Пущин едва поспевал за ним.
На углу Гороховой остановились. Густая толпа преградила путь.
— В чем дело?
— Гвардия бунтует.
— Почему?
— Не хочет присягать Николаю. За Константина идут…
— Ур-ра! Ур-ра, Константин! Гляди, войска!
И расступились шпалерами вдоль тротуаров.
— А ведь началось! — с восторгом вырвалось у Рылеева. Он потащил за собой Пущина. — Скорей туда, к ним!
По мостовой скорым шагом, переходящим в бег, с развевающимся знаменем, под барабанный бой и крики «ура» двигались по направлению к Сенату солдаты Московского полка.
Прорвалась плотина, зорко оберегаемая самодержавной властью, и бурные людские потоки устремились к Сенатской площади.
У памятника Петру Михаил Бестужев остановил своих московцев и роты поспешно построились в каре. Щепин-Ростовский, опершись на татарскую саблю, шумно переводил дыхание.
Из толпы показался Рылеев. Подбежал к Бестужеву. Обнял, трижды поцеловал. И сквозь слезы шепнул:
— Со светлым праздником, милый друг.
Пущин, проходя мимо солдат, перекидывался с ними шутливыми замечаниями.
Рылеев подбежал к нему.
— Мало, ах, как мало! Но я побегу, я приведу… измайловцев. Я уговорю лейб-гренадер…
И исчез в людской гуще.
— А Якубовича видел? — тихо спросил у брата Александр Бестужев.
— Как же, — с насмешливой улыбкой ответил Михаил, — когда мы подходили к Синему мосту, откуда ни возьмись он. Обнаженной шашкой над головой машет. Ну, точно на черкесов идет…
— Тс… вот он.
— Что ж, — подходя, начал Якубович, — ведь я говорил, что затеяли вы неудобоисполнимое дело… Войска-то маловато…
— Я не помню, чтобы ты это говорил, — ответил Бестужев. — А вот, что ты вчера сулил артиллерию привести, — помню твердо.
Якубович сердито поправил черную повязку и хотел что-то сказать, но в это время с Галерной улицы послышались звуки музыки, крики «ура» и барабанная дробь.
Подходил батальон Гвардейского экипажа во главе с Николаем Бестужевым.
— Ура! — встретили матросов московцы.
— Ура! Ура! — подхватила толпа.
Батальон выстроился в колонну позади Московского полка. Моряки и солдаты переговаривались:
— Что-то ваши не все будто?
— Подойдут, дайте время! Только глядите, ребята, чтоб дружней!
— А то будто сами не знаем…
Из-за Исаакиевского собора донеслось звонкое цоканье подков, и тотчас же из солдатских рядов раздались радостные крики:
— Кавалерия к нам скачет! Ур-ра!
— Ур-ра, Константин! — подхватили и матросы.
Но конная гвардия пронеслась мимо и стала строиться у Адмиралтейства.
На Дворцовой площади один за другим появлялись полки Кавалергардский, Преображенский, Семеновский и позже часть Московского полка, которая не пошла за Бестужевым. Эту часть удалось уговорить остаться в казармах прискакавшему туда великому князю Михаилу Павловичу, который был шефом Московского полка.
Чтобы убедить солдат в законности требуемой от них новой присяги, Михаил Павлович прибегнул к тому же приему, который имел успех в казармах конной гвардии: сам подошел к аналою и первым присягнул Николаю, заставляя солдат повторять за собою торжественную клятву.
— Наши-то хороши! — презрительно кивали стоящие у памятника московцы на своих однополчан, выстроившихся на Дворцовой площади, — супротив своих пошли, сукины сыны…
— Ты был в конной артиллерии? — спросил Оболенский Пущина.
— Да, но Сухозанет не пустил в казармы.
— Однако нас, видимо, считают серьезным противником, — сказал, подходя, Бестужев. — Смотрите, какие силы стягивают.
— А вон и наших прибывает, — радостно указал Оболенский на роты приближающихся лейб- гренадер.
Снова загремело ликующее, многократное «ур-ра!»
Гренадеры стали строиться налево от московцев, не обращая внимания на уговоры полкового командира Стюрлера, прискакавшего им вслед. /
Каховский подошел к нему:
— Прошу вас немедленно удалиться!
— Прочь пошел! — топнул на него ногой Стюрлер.
Каховский выстрелил. Два гренадера отнесли в сторону смертельно раненного Стюрлера.
— Мы с батальонным командиром Пановым уж и надежду стали терять, — рассказывал Сутгоф, блестя синими, от шведа-отца унаследованными глазами. — И вдруг… Саша Одоевский вызывает меня и говорит, что люди готовы. Мы к ним: «Ребята, за нами, впе-е-ред!» И все семь рот хлынули
…Снова появился Каховский. Подошел и слушал молча. Боком, цепляясь одной ногой за другую, приблизился Кюхельбекер:
— Оболенский, где же наш диктатор?
— Не знаю, почему Трубецкого нет, — развел тот руками.
— Но послушайте, ведь нельзя же без начальника!
— Конечно, конечно, — поспешно согласился Оболенский. — Никоим образом невозможно…
Подошли другие.
— Так как же быть?
— А будьте вы, Бестужев, начальником.-
Николай Бестужев решительно отказался:
— На море — с удовольствием, а на сухом пути я, лейтенант, понятия в командовании не имею.
— Тогда вам, Оболенский, — Кюхельбекер взял его за руку и подвел к солдатам. — Вот вам, братцы, новый начальник.
Оболенский застенчиво улыбнулся, постоял минуту перед каре и вернулся к Бестужеву.
— Так как же быть? — снова повис тревожный вопрос.
— Подождем, — попробовал успокоить Оболенский.
— Чего ждать?
— Где Рылеев?
— Где Трубецкой?
— Трубецкой пропал куда-то, Рылеев мечется по полкам, уговаривает, людей, — сказал Пущин.
— Нашел время. Теперь уже только один язык возможен — язык оружия.
— Но ведь Трубецкой сказал — без него огня не начинать.
