схватила его за рукав шинели и потянула в угол, где теплилась лампада.
— Вот перед образом скажите правду — куда вы уводите моего мужа? Ведь на погибель… Чует мое сердце, чует…
Бестужев молчал. Она бросилась к мужу:
— Не уходи, Кондратий, светик мой, не уходи!
Забыла, что рядом стоит чужой, прильнула всем телом — целовала губы, лоб, руки. И молила глазами и словами:
— Не уходи, не уходи!
Рылеев гладил ее по голове, старался успокоить ободряющей улыбкой. Но губы не слушались, а глаза не умели лгать.
Наталья Михайловна разрыдалась.
Из детской выбежала Настенька, босая, в длинной ночной рубашонке. Остановилась. Мгновение недоумевающе смотрела на родителей. Потом подбежала к матери, обняла и с упреком сказала:
— Папенька, вы что же маменьку огорчаете?
— Проси его, Настенька, проси, чтобы не уходил.
Девочка хотела рассердиться на отца, но не могла. Было что-то такое в его лице, отчего она тоже бросилась к нему со слезами:
— Папенька, миленький папенька…
Бестужев, стиснув зубы, поспешил из комнаты.
Рылеев с трудом разжал цепкие звенья нежных рук и выбежал вслед за ним.
До Фонтанки шли молча.
— Ну, я в казармы к солдатам, — вздохнув, как после слез, сказал, наконец, Рылеев. — Выпровожу их к Сенату, а сам в другие полки… А ты к матросам?
— Да.
И расстались.
Пройдя несколько шагов, Бестужев обернулся. Силуэт Рылеева быстро удалялся, чуть темнея в утреннем снегопаде.
Во второй роте Преображенского полка день начался так же, как вчерашний, позавчерашний и все иные… И вдруг, когда вся рота встала на молитву, распахнулась дверь, и в клубах морозного воздуха появился кто-то в штатском и в смушковой шапке. На бледном лице видны звездами сияющие глаза.
Мягкий, но настойчивый и уверенный голос зазвучал в тишине:
— Ребята, нынче начальство погонит вас на клятвопреступление. Не присягайте новому царю. Новый царь — новая кабала. Требуйте Константина. Ждите его, он идет из Варшавы…
Фельдфебель приблизился кошачьим шагом.
— Вы, сударь, кто такой будете?
— Я ваш доброжелатель, ребята. Поверьте, что искренняя любовь к вам заставляет меня говорить такие речи.
— Эва что, — протянул фельдфебель и кинулся к дежурному командиру.
А солдаты с жадностью слушали торопливые, горячие слова:
— От вас будет зависеть облегчение вашей жизни. Константин любит ваш полк. Николай ненавидит его. Константин уменьшит срок службы. Николай замучит муштрой. Константин обещает волю…
Дежурный офицер подкрался к говорящему, повернул его лицом к свету. И вдруг смутился:
— Простите, Кондратий Федорович, не узнал.
Еще несколько фраз, и Рылеев так же внезапно исчез, как и появился.
Дежурный офицер вышел вслед за ним и больше к солдатам не возвращался.
Во взбудораженной роте по адресу фельдфебеля раздавались:
— И послушать не дал как следовает, доносчик! Погоди ты у нас, лазутчик…
Пущин пил крепкий, как пиво, чай, когда к нему вошел Рылеев
— Я был в казармах. Потом на площади, там никого нет. Поедем к Трубецкому.
— Да ведь рано еще. Впрочем, поедем, коли тебе не терпится.
Пущин надел длинную шинель с бобровым воротником.
Взял мягкую шляпу.
— А ты что же налегке? — заботливо спросил он Рылеева, на котором сверх фрака было накинуто коротенькое пальтецо.
— Так удобнее.
У подъезда богатого особняка графа Лаваля — отца княгини Трубецкой — долго звонили, покуда старик швейцар в синем сюртуке с позументом открыл тяжелую дверь.
— Князь Трубецкой дома?
— Рано утром выходить изволили, но вскорости вернулись и послали кучера в Сенат к его превосходительству сенатору Краснокутскому. Должно с приглашением, ибо господин сенатор тотчас же на наших санях к нам пожаловали.
— Он и сейчас у князя? — нетерпеливо спросил Рылеев.
— Никак нет, отбыли. А князь Сергей Петрович в опочивальню пошли. Камердинер сказывал, что…
— Нам незамедлительно надобно видеть князя Трубецкого, — перебил Рылеев старика.
Тот пристально оглядел гостей и развел руками:
— Уж и не знаю, как быть…
Из буфетной вышел лакей с серебряным подносом, на котором стояли кофейный прибор, сливки и вазочка с печеньем.
— Их сиятельству завтрак? — спросил старик,
— Князь Сергей Петрович приказали подать, — ответил лакей.
— Голубчик, — обратился к нему Пущин, — доложи, что желаем его видеть.
Лакей неторопливо поднялся по лестнице.
Через несколько минут Рылеев и Пущин вошли к Трубецкому.
Увидев их у себя в этот час, он весь засветился радостью:
«Значит, там на площади никого нет. И ничего не будет. И все будет хорошо. И завтра можно будет так же, как сейчac, тихонько, на цыпочках, зайти к Каташе, поцеловать теплое плечо, прикрыть одеялом крохотную ножку, а потом выйти в кабинет пить кофе и беседовать с этими милыми умниками о чем-нибудь хорошем, возвышенном».
— Очень рад вас видеть, — приветливо заговорил Трубецкой, — а у меня только что был наш Краснокутский. Оказывается, Сенат полностью уже присягнул Николаю и все сенаторы разъехались по домам. Так что, если бы мы захотели осуществить намерение в отношении передачи нашего манифеста Сенату, то и передавать-то его, выходит, некому…
Трубецкой проговорил все это с добродушно-насмешливой улыбкой и засуетился с угощением:
— Садитесь сюда, поближе к столику. Я велю подать завтрак. У меня чудесный ром, вывезенный еще…
— Виноват, князь, — Рылеев шагнул к Трубецкому. — Вы, кажется, изволите шутить. А ведь мы за вами пришли…
Трубецкой смутился.
— Но ведь… но разве на площади есть кто-нибудь? — спросил он упавшим голосом.
— Пока нет, но мы должны быть первыми.
Трубецкой смотрел на Рылеева и не узнавал. Смугло-желтое лицо его было сурово, глаза блестели холодным сухим блеском.
Обернулся к Пущину. У того во взгляде была обычная ясность, но строгость необычайная…
От этих устремленных на него глаз Трубецкой густо покраснел, отставил поднос, запахнул халат. И заговорил, торопясь и путаясь:
— Ах, какие вы, право. Ну, предположим, придет рота, другая или даже несколько батальонов… Впрочем, я ничего не говорю… Вы не сердитесь, друзья, а только подумайте сами…
Рылеев, стиснув кулаки, кусал губы.
«Ведь он его ударит», — испугался Пущин и крепко взял Рылеева под руку.
