Какой— то звук, раздавшийся вдалеке, прервал молитву Карины. На холмах слышались странные глухие удары. Карина вытянула шею, стараясь увидеть, что происходит. Эти звуки внезапно окружили ее со всех сторон. Испугавшись, она положила Локкена и поспешно подошла к Лариусу. Советник смотрел вдаль.
— Лариус, что это? Что это за звук?
— Не знаю, миледи. Огнеметы?
— Огнеметы? О нет, не может быть!
— Я не вижу вспышек, — согласился Лариус. — Но звук…
Что— то просвистело у них над головой. Лариус схватил свою госпожу и заставил ее лечь. Карина пронзительно закричала. Еще один снаряд с шипеньем ударился в стену башни. Раздался звук, похожий на шипенье мощной струи пара. Далекие звуки с холмов участились. Карина высвободилась из рук Лариуса и подбежала к каменному парапету.
— Что это? — закричала она, закрывая уши руками, чтобы не слышать этого звука. — Лариус, что…
Весь Гот начал наполняться дымом: зеленые клубы поползли по улицам. Странная бомбардировка заставила всех горожан поднять головы к небу. Когда неумолимый туман стал окружать людей, они начали кричать, выцарапывая себе глаза. Ветер разносил сладковатый запах чего-то гадкого. Карина понюхала воздух — и запоздало поняла, что вдыхает яд. Огонь заполз ей в ноздри, сжигая слизистую оболочку. Горло у нее сжало спазмом, глаза наполнились слезами. Она отшатнулась от парапета, налетев спиной на Лариуса, и отчаянно попыталась ухватиться за него. Глаза старика были налиты кровью. Ужасаясь, не имея возможности ни дышать, ни кричать, герцогиня Карина посмотрела на свое запятнанное платье и поняла, что слезы у нее окрашены в алый цвет.
2
Золотой граф
Его звали Помрачающий Рассудок.
Это имя ему дал его прежний господин, Аркус, император Нара, — и Саврос носил его с гордостью и называл себя так сам даже в присутствии благородных имперских дам. Он обращался со своими инструментами так, как художник с кистью: бережно, умело и талантливо. Некоторые говорили, что он безумен, но все соглашались на том, что в его деле ему нет равных, что он — один из редких умельцев Нара. Солдаты завидовали тому, как он владеет ножом, женщины падали в обморок, когда он рассказывал свои мрачные истории. Он понял свое истинное призвание еще в детстве.
Симон наблюдал за работой Помрачающего Рассудок, ужасаясь любви палача к своему делу. Его паучьи пальцы ползли по плоти жертвы, его кисти вращали целый арсенал узких ланцетов, словно острые дирижерские палочки. Симон знал, что видит мастера. Несмотря на вопли подвешенной к потолку на цепях жертвы, он был заворожен зрелищем.
— Это так легко, — шептал палач. Его язык быстро лизнул ухо жертвы. — Так легко умереть…
Голос был медовым, тошнотворно сладким и душным. Он лился из горла Помрачающего Рассудок подобно песне, терзая несчастного, заставляя его говорить. Но испытуемый уже почти потерял дар речи. С его губ срывалось только невнятное трийское бормотание, однако Саврос Помрачающий Рассудок еще не закончил. Он извлек из своего белого жилета еще один ланцет и продемонстрировал жертве, медленно поворачивая в слабом свете темницы, ловя кромкой лезвия оранжевое пламя факелов. Симон неподвижно стоял в углу камеры, ожидая смерти пленника.
Как все трийцы, пленник был совершенно белым. Увидев его, Саврос пришел в восторг. Для него белая кожа стала полотном, растянутым на цепях. Он моментально принялся за дело, вырезая ножами орущие фигуры на обнаженной спине несчастного. Их было уже почти двадцать — и они образовали причудливую живую фреску. Кровь неумолимо стекала на пол, кусочки трийской плоти прилипли к сапогам Помрачающего Рассудок. Но казалось, что Саврос совершенно их не замечает. Наблюдая за этой картиной, Симон невольно задумался, не так ли выглядит ад.
— Прекрасно, — заметил палач, любуясь своим драгоценным ланцетом. Он поднес его к серому глазу трийца, помутневшему от усталости и боли. — В Черном городе есть кузнец, который тратит много дней на одно такое лезвие. Он — лучший мастер ножей в Наре. — Саврос проверил лезвие кончиком пальца и ухмыльнулся. — Уй! Острое.
Саврос уже не трудился говорить по-трийски. Его жертва потеряла способность понимать что бы то ни было, и он это знал. Но это было самым приятным моментом. Симон с трудом держал себя в руках. Он — Рошанн, и если он отвернется, Бьяджио об этом услышит. И он крепился и продолжал смотреть, как Саврос гладит узким ланцетом мокрую от слез щеку и с воркованием поет свою песню и как закованный в цепи триец с дрожью готовится умереть.
— Да делай же! — прорычал Симон, выходя из себя.
Саврос обратил смеющийся взгляд в темный угол, где ждал Симон. На потолке у него над головой висел паутинный кокон, полный новорожденных паучат, но Симон не сходил с места.
— Ш-ш! — прошептал Саврос, прижимая к губам тонкий палец.
В камере было жарко и пахло патокой. Симону было душно. Голос Помрачающего Рассудок звучал у него в голове. Он слушал его уже несколько часов, и ноги болели от усталости. Снаружи, в реальном мире, уже, наверное, встало солнце. Если бы можно было, Симон выбежал бы из камеры и сблевал, но ему еще предстояло сделать грязное дело.
— Если ты уже узнал все, что нужно, убей его! — приказал Симон. — Он все же человек. Обращайся с ним, как с человеком.
Казалось, Саврос потрясен.
— Ты привел его сюда для меня, — напомнил он Симону. — И теперь не мешай мне делать мое дело.
— Твое дело сделано, Помрачающий Рассудок. Если тебе нужно кого-то прирезать, купи себе на ферме козу. Он был трийским воином. Оставь ему хоть немного чести.
— Что это ты такой нежный? — с издевкой осведомился Саврос. Тонкий ланцет вращался в его пальцах. — Разве Рошаннов не учат вести допросы?
Симон вышел из темноты. В центре камеры стоял столик для приспособлений Помрачающего Рассудок: странная коллекция металлических предметов с остриями и щипцами, аккуратно разложенных на серебряном подносе. Рядом с мрачным блюдом стоял кувшин розовой воды. Саврос имел странную привычку смачивать губы своим жертвам прохладной жидкостью, заставляя их жаждать большего. Симон оттолкнул палача, взял кувшин и поднес его к губам трийца, налив воды ему на губы и язык. Несчастный застонал от благодарности.
— Что ты делаешь? — возмутился Саврос.
Симон ничего не ответил. Продолжая лить воду, он взял со стола нож. Этот был не таким красивым, как остальные. Он был широким и тяжелым, с зазубренным лезвием, как пила мясника. Симон крепко сжал рукоять и подался вперед так, что его губы почти коснулись уха пленника.
— Хорошей тебе смерти, воин, — просто сказал он и погрузил клинок в сердце трийца.
Из горла несчастного вырвался хриплый вскрик. Руки сжались в кулаки, сотрясая кандалы и длинные крепкие цепи. Глаза широко раскрылись, секунду осмысленно смотрели на Симона, а потом погасли. Симон вернул на стол кувшин, потом — нож и спокойно поглядел на Савроса. У Помрачающего Рассудок от изумления отвисла челюсть.
— Ты его убил! — пролепетал Саврос.
— Ты как кошка, которая играет с птицей, — резко бросил Симон. — Я не намерен смотреть на эти глупости.
— Я с ним не закончил! — взвыл Саврос. Он бросился к обмякшему телу, пытаясь нащупать пульс. — Я скажу Бьяджио, что ты сделал!
— Я сам ему скажу. Ну, что он говорил? Я слышал, как ты упоминал Вэнтрана. Он в Фалиндаре?
Саврос не слышал вопроса. Он водил тонкими пальцами по спине своей жертвы, восхищаясь собственным искусством и ловя кожей лица уходящее тепло тела. Симон нетерпеливо переступил с ноги на ногу. В те дни, когда Саврос служил императору, он был одним из любимцев Аркуса, членом его привилегированного «железного круга». Теперь он стал изгнанником, как и прочие сторонники Бьяджио, и застрял на Кроуте. Никому из них не нравилось здесь жить, но, похоже, Саврос переносил изгнание хуже остальных. Помрачающий Рассудок всю жизнь провел в Черном городе, занимаясь своей мрачной
