ее достоверности.
Но что было на «Санта-Анне», когда туман воздвиг вокруг нее свою непроницаемую стену? Крик, слезы, бешенство; Мантес ударился головой о палубу; другие богохульствовали, ругались, только один Август- Эпаминонд де Монморанси сохранил хладнокровие: поправляя свою прическу, он подошел к дамам и покорнейше просил принять от него уверения в глубочайшем почтении.
Некоторые моряки провели всю ночь на палубе, ожидая, не увидят ли бриг; но вот рассвело, и они увидели только пасмурное небо да безграничное море.
Теперь вернемся к повествованию о моем втором путешествии по острову.
На заре четвертого дня, лишь только пустился в дорогу, я увидел вдали, на краю горизонта, белый столб дыма. Что это такое? Неужели на острове есть жители? А почему бы и нет?
Я ускорил шаги, и по мере того, как продвигался вперед, вокруг меня появлялись новые признаки присутствия человека: я увидел огороженные места с плодовыми деревьями, возделанные поля. Все показывало, что тут живет народ образованный: не было только железной дороги, из чего я и заключил, что цивилизация жителей еще не достигла полного развития; но зато через несколько шагов мне попалось целое стадо свиней, а так как это, по моему мнению, явный признак глубокого просвещения, потому что только самые просвещенные нации коптят ветчину и имеют у себя особое сословие граждан, именуемых колбасниками, то я совершенно сбился с толка и не знал, что думать о жителях острова. Во всяком случае любопытство мое было возбуждено до предела; я поминутно оглядывался кругом и без остановок шел вперед, забравшись, однако, в кустарник, чтобы меня не заметили прежде времени.
Скоро я увидел несколько столбов дыма, показывавших, что тут есть селение; наконец, появилась укатанная дорога. О, какое неизъяснимое чувство радости и беспокойства, я услышал человеческие голоса. Они приближались ко мне, говоря на каком-то особенном наречии, в котором было очень много испанских слов. Я присел, скорчился, смотрел, слушал. Шестеро молодых людей обоего пола проходили по дороге, весело подпрыгивая и дурачась. Я тотчас узнал в них прекрасную породу островитян Южного океана; но эти не были безобразно татуированы, как другие жители тамошних стран; сверх того, на всех я увидел очень красивые наряды, смесь индейского с европейским, и, что самое важное, никто не имел при себе никакого оружия; миловидная девушка лет семнадцати казалась старшей в компании.
Спрятав стрелу, приготовленную на всякий случай, я вышел из кустарника. Молодые люди удивились и закричали, но никто и не думал бежать. Я сделал самое ласковое выражение лица, какое возможно; объявил, что я выброшен бурей на здешний берег и ищу убежища. Они довольно хорошо поняли мою речь, окружили меня с участием и доверчивостью и, подхватив меня под руки, повели к селу.
Мне несколько стыдно теперь признаться, я наговорил им дорогой тысячу выдумок. Но что делать, мне надобно было тронуть их сострадание; притом я боялся, не водится ли за ними привычки, которой подвержены некоторые другие жители островов Южного океана. Девушки закидали меня вопросами, кто я таков, давно ли попал на их остров, как и где жил; а я со своей стороны повторял все один и тот же вопрос: что они едят? Конечно, это могло показаться им крайне глупым; они могли счесть меня за обжору или за дурака, но я не обращал на то никакого внимания, и сколько пригожие островитянки ни толковали мне, что у них употребляется в пищу говядина, свинина, разные птицы и рыбы, плоды и овощи, я все-таки стоял на своем и допытывался, не едят ли они еще чего-нибудь?
— А что вы едите по праздникам, мои милые? — спросил я. — Не бывает ли у вас тогда какого-нибудь особенного блюда?
— Нет, не бывает.
Я увидел, наконец, что мне надо объясниться прямо, и, приняв на себя самый простосердечный вид, спросил у своих хорошеньких проводниц, не кушают ли они иногда человеческого мяса. При этом вопросе все красавицы отскочили от меня с ужасом; но их испуганные и сердитые личики были мне в ту минуту несравненно приятнее всяких улыбок, к каким могли быть способны их свежие губки. Зато я не без труда восстановил их доброе о себе мнение: бедняжки, кажется, сочли меня самого людоедом и, только уже подходя к селу, начали обращаться со мной по-прежнему ласково.
В селе, красиво устроенном по-европейски, меня окружила толпа людей разного возраста, которые наперебой старались хорошенько рассмотреть меня и показать мне свое доброжелательство. Из одного дома, который был больше и лучше других, вышел старик с длинной седой бородой, приятными чертами лица и вообще самой почтенной наружности. Он не имел на себе никаких знаков власти, но глубокое уважение, с каким толпа расступилась и дала ему дорогу, тотчас показало мне, что это должен быть начальник.
— Добро пожаловать, чужеземец!.. Кто бы ты ни был, добро пожаловать! — сказал он мне по- испански.
Я поклонился и стал просить у него покровительства.
— Ба, да это чистое кастильское наречие! — вскричал старик. — Ах, сын мой! Как я рад, что тебя вижу! Звуки твоих слов производят на меня такое же действие, как роса на иссохшую землю: это звуки моей родины.
После нескольких вопросов со стороны начальника меня торжественно проводили в его жилище, где я нашел простой, но со вкусом приготовленный завтрак. Не стану описывать порознь каждого блюда; пусть господа гастрономы извинят меня в этом случае: я, право, сам не совсем хорошо разбирал, что мне подавали, потому что был слишком занят новостью своего положения. После завтрака начальник или, лучше сказать, король представил меня своей супруге: это была индианка средних лет, с правильными чертами лица и приличной дородностью тела. Тут же увидел я и несколько придворных: дамы, все без исключения, были очень миловидные, мужчины — вежливые. Меня осыпали ласками; я не знал, как и отвечать на все знаки их дружелюбия; но, к счастью, король вызволил меня из этой беды, пригласив в особую комнату, где я должен был сообщить ему свою историю.
Мне показалось, что я говорю чрезвычайно красноречиво, потому что король слушал меня с величайшим вниманием, и даже слезы несколько раз навертывались у него на глаза. Такие неоспоримые доказательства моих ораторских дарований были для меня очень приятны, но еще приятнее было то, что властелин, выслушав мою повесть, изъявил мне снова свое искреннее участие и обещал всяческую помощь, если я вздумаю поселиться в его владениях. Разумеется, я принял это с благодарностью. После того король, в свою очередь, рассказал мне, что и он, точно так же, как я, попал на остров по случаю одного несчастного приключения. Около года жил он один, никого не видел. Наконец, большая толпа индейцев с женами и детьми пристала к острову. Они переселились сюда с другой отдаленной земли вследствие каких-то раздоров с соседними племенами. Европеец был принят ими ласково; он стал жить с ними, женился, завел свое хозяйство. Его добродушный характер, его дарования, а еще больше его знания, удивительные для дикарей, снискали ему общую любовь и уважение. Когда умер их предводитель, они единодушно избрали его на место покойного. С того времени он пользуется неограниченной властью. Нет надобности описывать способы, которые употреблял он для образования своих подданных: главными орудиями его были добро, кротость и видимая польза нововведений. Мало-помалу он успел образовать небольшое государство, водворил в нем некоторые европейские искусства и знания и надеется, что подданные его счастливы, насколько могут быть счастливы люди на земле.
На другой день, рано поутру, меня отпустили домой в сопровождении восьми молодых индейцев, в числе которых был и сын короля, молодой человек прекрасной наружности и с добрым сердцем. Мы шли весело, скоро. Спутники мои были все людьми простодушными, откровенными, услужливыми и притом большие весельчаки. Мы благополучно достигли ручья, на берегу которого стояло мое жилище, переправились на другую сторону, и я снова имел удовольствие обнять Гонорию и Югурту. В этот раз уже никакое тревожное чувство не смущало мою душу: радость моя была чистой и ясной. Гонория крайне удивилась, что я пришел не один: начались объяснения, рассказы; все были довольны и веселы; Югурта скакал и корчил такие гримасы, что спутники мои не могли надивиться его безобразию, точно так же, как не могли надивиться и необыкновенной красоте сестры моей.
Гонория не противилась моему предложению переселиться во владения доброго короля; но мысль о такой неожиданной и скорой разлуке с прежним жилищем заставила ее пролить много слез. Здесь у нее были свои любимые деревья, любимые кустарники; она сама сделала маленькую беседочку с дерновым диваном, сама посадила цветник, приручила несколько птичек, которые порхали в роще: как же все это оставить! Но Гонория давно решила жить и умереть вместе со мной, и через два дня мы пустились в
