— Охотно, Уильям, — ответил Сигрев. — Это хороший и полезный разговор. Сначала мы рассмотрим различные умственные качества, которые были замечены у животных. Прежде всего, у них есть память, особенно память относительно местности и различных лиц, почти такая же твердая, как у нас. После многих лет разлуки собака узнает своего хозяина. Ручной слон, бежавший в лес и двенадцать лет живший на свободе, узнал своего прежнего погонщика. Собака, отведенная за сто миль от дома, находит дорогу к своему хозяину. Память попугая и какаду тоже замечательна. Доказательством памяти животных служат их сновидения. Ведь сновидения — не что иное, как смутные воспоминания о пережитом, а ведь ты часто слыхал, как Ромул и Рем во сне ворчат, лают и визжат.
— Правда, папа.
— Потом у них есть внимание. Заметь, как терпеливо, по целым часам, они стоят перед отверстием в полу, выжидая появление мыши. Паук целые месяцы подкарауливает муху. Впрочем, эта способность подмечается в каждом животном, которое преследует свою добычу. У них замечается также ассоциация идей, что, в сущности, и составляет мышление. Собака это доказывает: она позволяет джентльмену войти в дом, но бросается на нищего; когда ей поручают сторожить что-нибудь, она не обращает внимания на прохожих, но бросается на человека, который останавливается подле нее. Я знавал негрскую собаку, которая перескакивала через ограду усадьбы, слыша приближающиеся шаги. У слона ассоциация идей еще замечательнее, он понимает то, что ему говорят, лучше других животных; его способность мышления необыкновенна. Обещайте ему награду, и он будет изумительно работать; он также испытывает чувство стыда. В тяжелой индейской артиллерии слоны употреблялись для перевоза пушек. Один из них, особенно сильный и умный, с трудом старался протащить орудие через топкое болото.
«Уведите этого ленивца, — сказал распорядитель, — возьмите другого».
— Этот упрек до того поразил животное, что оно напрягло все свои силы, толкая пушку головой, и, наконец, так ударило орудие лбом, что разбило себе череп; слон упал мертвый. Ченс, слон, которому однажды приказали, как это делалось много раз, поднять хоботом маленькую монетку, заметил, что она откатилась к нижнему карнизу; он из-за своей загородки не мог дотянуться до нее. Ченс подумал, подождал, наконец втянул в хобот воздух и изо всей силы подул на карниз. Отраженный от стены воздух пододвинул к нему монетку, и он мог поднять ее.
— Это было очень умно, — заметил Уильям.
— Да, конечно, — ответил Сигрев.
— И животные сознают время. Я знал двух собачек, которые всегда выезжали со своей хозяйкой в будни, но когда она, по воскресеньям, отправлялась в той же карете в церковь, собачек, понятно, оставляла дома, и они знали воскресные дни. В будни, едва она надевала шляпу, они прыгали и радовались, а в воскресенье оставались спокойны и равнодушны. Лошадь я считаю одним из самых благородных животных в мире. Газетчик ежедневно развозил газеты на своей лошадке, и она останавливалась у дверей тех домов, в которые он доставлял газеты. Но вот случилось, что два лица, жившие в различных домах, стали вместе получать одну еженедельную газету и решили, что одну неделю новый номер читает один, а другую — другой; очень скоро лошадь привыкла к этому порядку и одну неделю останавливались перед одним домом, а другую — перед другим, и никогда не ошибалась.
— Это изумительно, — заметил Уильям.
— Животные тоже способны учиться разным вещам, — заметил Сигрев, — а это доказывает их способность мыслить.
— Но, папа, мне хочется узнать, где кончается инстинкт и начинается разум?
— Я только что хотел поговорить об этом, Уиль. Когда животные следуют своему инстинкту, добывая себе пищу, выводя детенышей и принимая предосторожности от опасности, они действуют по известным правилам, которых никогда не изменяют, от которых никогда нисколько не отступают. Но при некоторых обстоятельствах инстинкт не может служить им помощью; тогда на помощь является способность мыслить. Возьмем в пример пчелу. Существует большая ночная бабочка — бражник-мертвая голова, которая поедает мед. Иногда она пытается пробраться в улей через леток. Тогда пчелы бросаются на нее и убивают ее своими жалами, но ее тело слишком крупно, и пчелы не могут вытолкнуть его через леток обратно, как они это делают с другими убитыми насекомыми. Как же они поступают с телом убитого врага, чтобы избежать зловония от его разложения? Они совершенно окутывают его густым слоем воска.
— А разве инстинкт не мог бы им подсказать этого поступка?
— Если бы это случилось с дикими пчелами, такое предположение было бы вполне допустимо, но ведь дикие пчелы живут в дуплах деревьев, и отверстие, через которое они проходят к своим сотам, всегда бывает так мало, что едва пропускает тело пчелы, так что ни одно более крупное насекомое не в состоянии проникнуть в него. А в наших ульях летки делаются значительно шире, и пчелам приходится иметь дело с совершенно новыми обстоятельствами.
— Да, папа, я понимаю.
— Вот еще пример: один ручной слон в Индии упал в глубокую яму. Вытащить его было немыслимо; следовательно, ему предстояла гибель; однако, его погонщик, зная сообразительность животного, связал несколько больших охапок хвороста и бросил их к слону. Слон отлично понял, что ему осталось сделать. Он положил эти связки одна на другую и ступил на них. Так ему удалось выбраться из ямы. Ты видишь, что это было совершенно непредвиденное для него обстоятельство.
— Как умны животные, папа, — сказал Уильям. — Даже многие люди не знали бы, что делать с этим валежником.
— Да, друг мой, но надо надеяться, что немногие. Господь дал человеку больше разума, чем всем другим созданиям.
ГЛАВА LV
Утром, в понедельник, Уильям и Риди снова отправились в шлюпке к первому стану. Было решено, что они не вернутся до вечера субботы, но они обещали ежедневно присылать с овчаркой вести.
Всю неделю они усиленно работали и к субботе окончили свое дело; осталось только переправить некоторые доски и жерди, служившие материалом для «Великого Океана». Однако доставленные в бухту вещи еще не были перенесены в амбар; на это не хватило времени.
В субботу утром они вели на буксире несколько бревен; много планок и перекладин лежало в лодке. Это был тяжелый груз, и, несмотря на хороший ветер, шлюпка подвигалась медленно.
— Мы хорошо поработали за эту неделю, — заметил Риди, — и хорошо, что мы окончили: наша шлюпка совсем расшаталась; мне нужно улучить время заклепать ее и вообще починить.
— Она теперь не будет работать слишком много, Риди, — сказал мальчик, — пока мы не вернемся в старый дом, нам предстоит только отправляться за рыбой недалеко от маленькой гавани.
— Правда, мастер Уильям, но она сильно течет и, во всяком случае, при первой же возможности, я хорошенько осмотрю ее. Для такой маленькой лодочки она сильно поработала.
— Почему, Риди, вы всегда так нежно говорите о шлюпках, шкунах и других судах?
— Я думаю, мастер Уильям, потому что каждый моряк любит свое судно. Мы часто говорим, что судно заменяет нам жену; оно кажется почти живым существом; плавает, как утка; стоя на месте, покачивается с боку на бок, как ленивое создание, но поставьте на него парус, и оно летит, как дельфин; принудите его бороться с бурей, оставив слишком много парусов, оно жалуется; когда ветер треплет его, оно стонет, как больной.
— Да, вы мне это хорошо объяснили, Риди, — ответил Уильям. — Но вот что: мне кажется, что в понедельник мы примемся за амбар, станем превращать его в наше будущее жилище. Да?
— Да, надо начать это дело поскорее, мастер Уильям, — ответил Риди. — Конечно, м-р Сигрев уже окончил изгородь кругом ямовой плантации. В таком случае, я думаю, ваша матушка не захочет остаться в палатках одна с детьми и с Юноной; значит, мы все снова поселимся в доме и останемся там до окончания переделок в амбаре. Впрочем, мне больше хотелось бы, чтобы до окончания наших работ, ваша мама жила в палатках.
— Вы боитесь появления дикарей, Риди.
— Да, боюсь.
— Но, Риди, ведь мы же увидим их приближение и все же, мне кажется, нам лучше быть всем вместе,
