полоске берега, оттолкнул лодку и по мелководью вскочил в нее.
Он лежал на дне, всхлипывая, потом поднялся, взялся за весла. Посмотрел на берег, теперь на расстоянии в двадцать футов от него. На краю рощи стояла женщина, глядя на него сочувственным мудрым взглядом. За ней виднелись белые лица ее сестер, смуглые лица одетых в зеленое мужчин.
– Вернись! – прошептала женщина и протянула к нему стройные руки.
Маккей колебался, его ужас в этом чистом, мудром, сочувственном взгляде ослаб. Он почти повернул лодку назад. Но тут увидел свои окровавленные руки, и снова у него началась истерика. Только одна мысль оставалась в мозгу – уйти как можно дальше от того места, где лежит сын Поле с разрезанным горлом, поместить между ним и собой озеро.
Склонив голову, Маккей нагнулся к веслам, быстро погреб к противоположному берегу. Когда он оглянулся, между ним и берегом стояла стена тумана. Из рощи и из-за нее не доносилось ни звука. Он посмотрел вперед, в сторону гостиницы. И ее скрывал туман.
Маккей молча поблагодарил за этот занавес, скрывающий его и от мертвых, и от живых. Он лег под банку. Немного погодя склонился за борт лодки и, содрогаясь, смыл кровь с рук. Стер кровь с весел, где его руки оставили красные пятна. Вырвал подкладку пиджака и, намочив ее в озере, промыл лицо. Взял грязный пиджак, вместе с подкладкой завернул в него якорный камень и утопил в озере. На рубашке тоже есть пятна, но от них он избавится позже.
Некоторое время он бесцельно греб, физическое напряжение уменьшало напряжение душевное. Онемевший мозг начал функционировать, анализируя положение, составляя планы на будущее – как спастись.
Что ему делать? Признаться, что он убил сына Поле? Какую причину он укажет? Он его убил, потому что тот хотел срубить несколько деревьев – деревьев, принадлежавших его отцу?
А если он расскажет о лесной женщине, о лесных женщинах, и теневых фигурах их зеленых кавалеров, которые ему помогли, кто ему поверит?
Решат, что он сошел с ума; он сам почти поверил в свое безумие.
Нет, ему не поверят. Никто! И признание не вернет к жизни убитого. Нет, он не будет признаваться.
Но погоди – у него появилась другая мысль. Могут ли его обвинить? Что в сущности произошло с Поле и другим его сыном? Он считал несомненным, что они погибли; умерли под белыми и смуглыми телами. Но умерли ли они? Когда его окружало зеленое волшебство, он в этом не сомневался. Иначе почему торжествовала роща, почему триумфально пел лес?
Умерли ли они – Поле и его одноглазый сын? Ему пришло в голову, что они не видели то, что он видел, и не слышали, что он слышал. Для них Маккей и его противник были лишь двумя людьми, борющимися на лесной поляне. И больше ничего до самого конца. До самого конца? Видели ли она тогда еще что-нибудь?
Нет, нужно считать реальностью только, что он разрезал горло одного из сыновей старого Поле. Это единственная неопровержимая истина. Кровь с лица и рук он смыл.
Все остальное должно быть миражом, но одно остается несомненным. Он убил сына Поле!
Сожаление? Вначале ему показалось, что он его испытывает. Теперь он знал, что это не так: ни тени сожаления он не испытывает. Его потрясла паника, паника от сознания необычности, реакция на боевую ярость, эхо войны. Он справедлив в своем – устранении. Какое право имеют люди уничтожать эту маленькую рощу, бессмысленно убивать такую красоту?
Никакой! Он рад, что убил!
В этот момент Маккей с радостью повернул бы лодку и устремился прочь, чтобы пить из алой чаши женских губ. Но туман поднимался. Он увидел, что уже совсем близко от причала и гостиницы. Никого не было видно. Время убрать последние обвиняющие улики. После этого…
Он быстро выбрался, привязал скиф, никем не замеченный проскользнул в свою комнату. Закрыл дверь, начал раздеваться. Но тут волной навалилась на него непреодолимая сонливость, унесла беспомощного в глубины океана сна.
Разбудил Маккея стук в дверь, голос хозяина позвал его на обед. Маккей сонно ответил и, когда шаги хозяина замерли вдали, встал. Глаза его упали на рубашку с большими темными пятнами, теперь ржавого цвета. Удивленный, он некоторое время смотрел на нее, пока память не вернулась.
Он подошел к окну. Сумерки. Дул ветер, деревья пели, все их листья танцевали; от леса доносилась торжественная вечерняя молитва. Исчезло все беспокойство, весь невыраженный страх. Лес был спокоен и счастлив.
Маккей поискал в сгущавшихся сумерках рощицу. Ее девушки легко танцевали на ветру, опустив лиственные головы, их лиственные юбки развевались. Рядом с ними маршировали зеленые трубадуры, беззаботно помахивая игольчатыми руками. Весел был маленький лес, весел, как тогда, когда его красота впервые притянула к себе Маккея.
Маккей разделся, спрятал грязную рубашку в дорожном саквояже, вымылся, надел свежий костюм, спокойно спустился к обеду. Поел он с аппетитом. Он удивлялся, что не чувствует сожалений, даже печали из-за человека, которого убил. Он готов был поверить, что все это сон, настолько слабые эмоции он испытывал. Он даже перестал думать о том, что произойдет, когда убийство откроется.
Мозг его был спокоен; он слышал, как лес поет, что ему нечего бояться, и когда он в этот вечер сидел на балконе, из шепчущего леса, окружившего гостиницу, к нему снизошел мир. И оставался в нем.
Но старый владелец гостиницы все больше беспокоился. Он часто ходил на причал, всматривался в противоположный берег.
– Странно, – сказал он наконец Маккею, когда солнце уходило за вершины. – Поле должен был быть у меня сегодня. Он никогда не нарушал свое слово. Если не мог прийти сам, послал бы одного из сыновей.
Маккей беззаботно кивнул.
– Еще одного я не понимаю, – продолжал старик. – Весь день я не видел дыма над хижиной. Как будто их там нет.
