– Хорошее было время!
– Если можешь, скажи так и о настоящем… – Но…
– Да простит нас Аллах…
– Я говорю, что только сегодня вышел из тюрьмы… Шейх внезапно оживился.
– И когда его посадили на кол, он сказал с улыбкой: «Что посеешь, то и пожнешь».
Отец понимал тебя. Но как же ты должен меня осуждать, если даже твое доброе чувство ко мне оборачивается жестокостью? Ноги сами привели меня в этот мир ладана и душевной тоски, ибо что остается делать тому, кто одинок и у кого нет дома?
– Владыка,– сказал он,– от меня отказалась родная дочь…
– И в деяниях самых малых творений заключена тайна Его,– молвил со вздохом шейх.
– Вот я и сказал себе,– продолжал Саид,– «Если Всевышний сохранил шейха Гунеди на этом свете, я найду дверь его дома открытой».
– Но открылись ли тебе небесные двери? – спокойно возразил шейх.
– Для меня нет места здесь, на земле… родная дочь отказалась от меня…
– Как она схожа с тобой!..
– Почему, владыка?
– Тебе нужен кров, а не Истина.
Саид подпер голову рукой с набухшими венами.
– В минуту тоски отец всегда шел к тебе за помощью,– задумчиво произнес он.– И я подумал…
Не повышая голоса, шейх перебил его:
– Но тебе нужен только кров.
«А может, он меня так и не узнал?» – тревожно мелькнуло в голове. И он сказал:
– Нет, не только. Я хочу, чтобы Всевышний сжалился надо мной…
– И сказала Мариам: «Не стыдно ли тебе просить о жалости того, к кому ты безжалостен сам?» – нараспев протянул шейх.
Пустынную тишину внезапно нарушил рыдающий крик осла, и чей-то противный голос пропел: «Где ты, счастье мое, где удача?» Он вспомнил, как отец однажды поймал его на том, что он мурлыкал «Угадай-ка, угадай!» – и легонько его толкнул: «Разве подобает петь такое, когда мы идем к святому шейху?» Молясь, отец закрывал глаза, раскачивался из стороны в сторону, голосу него хрипел, по лицу струился пот. А ты сидел под чальмой, разглядывал при свете фонаря ряды молящихся, грыз плод домы[1] и чувствовал себя необъяснимо счастливым. Это было давно, еще до того, как ты отведал первые жгучие капли любви.
Шейх закрыл глаза. Казалось, он спит.
Все вокруг стало привычным, и даже не слышно было прежнего запаха ладана. И он подумал, что привычка – причина лени, скуки и смерти. Привычка повинна во всех но злоключениях – в том, что его предали, отвергли, что вся жизнь прожита напрасно.
– А моления бывают, как и раньше?
Он спросил только затем, чтобы вывести шейха из оцепенения. Но шейх молчал. И тогда он забеспокоился.
– Ты мне не рад?
Шейх открыл глаза.
– Ничтожен просящий, и просьба его ничтожна.
– Но ведь ты хозяин этого дома!
– Хозяин дома рад тебе, как и всякому другому,– мягко проговорил шейх.
Ободренный, Саид улыбнулся, но шейх продолжал:
– А я не хозяин…
Солнечный луч перебрался с циновки на стену, и Саид сказал:
– Все равно, этот дом теперь стал и моим, как был когда-то домом моего отца и домом всякого, кто шел сюда, и за это тебе, владыка, мое спасибо.
– «О Аллах, я не в силах отблагодарить тебя за твое добро. Возблагодари себя сам…»
– Но мне так нужно доброе слово…– с надеждой начал Саид.
– Не лги! – мягко упрекнул шейх.
Он опустил голову, отчего белая борода растеклась по груди, и ушел в свои мысли. Саид терпеливо ждал. Он отполз немного назад, прислонился спиной к полкам с книгами и принялся разглядывать шейха. До чего же все-таки красив! Потом ему надоело ждать, и он спросил:
– Может быть, тебе что-нибудь нужно?
Шейх, казалось, не слышал. Снова воцарилось молчание. Саид машинально следил взглядом за муравьями, которые легкой вереницей скользили по циновке. И тут вдруг шейх сказал:
