идет о культуре. Нам с вами она не интересна, пик ее торжества и власти уже позади, согласен. И точки зрения лектора (как будто кого-то занимала эта точка зрения, как будто она вообще была) не разделяю. Но ему сочувствую. Мне нравится, что он ее держится так крепко. Кто знает, не единственный ли это был способ в такое время, как пришедшееся на его лучшие годы, уцелеть? Если любую чепуху, любую ахинею повторять как заклинание, они становятся заклинанием, и никто уже чепухи и ахинеи не слышит. Конечно, вне конкретной людоедской эпохи это смысла может и не иметь. Но это, как вахта у дверей разбомбленного и разграбленного музея: и показывать нечего, и посетителей не заманишь, однако же то, что охрана продолжает стоять, - вроде таблички: 'Здесь был музей'. И вахтер может быть какой-угодно, хоть инвалид, хоть бомж, хоть такой, что, по его жалкому виду судя, пять копеек была цена музею.
Но сама эта служба так наглядно бескорыстна, что музею-то пусть и пять копеек цена, зато культура, которую он представлял, не из одних его экспонатов состояла, а, по грандиозности бескорыстия судя, и сама могла быть грандиозна. Сопротивлением. И именно таким жалким. Тут жалкость неизмеримо внушительнее геройства. Ведь что тогда выдавали за жизнь? Что воспевалось? Это надо представлять себе реально. Строительство метро. Мужичок бежит из деревни в город, роет метро. В восторге от такого фарта складывает стихи. 'Первые предметы обихода - раскладушка около окна, мокроступы фирмы 'Скорохода' и костюм из темного сукна'. Что этому убожеству - поэзии и быта - противопоставить? Что, если не культурный запал? Понимаете: 'Мой друг, отчизне посвятим души прекрасные порывы!' Через пятьдесят лет после французских энциклопедистов это, понятно, детский лепет. Но культура - не энциклопедия и не вершины знаний, а живая кровь. Чтобы температура не падала ниже тридцати пяти, нужны прекрасные порывы. В лекции мы это и наблюдали. Градус, конечно, не тот, но как-то жизнь теплится - вот что стo ит заметить. А ржачка - самый дешевый способ отделаться.
Мнения Каблукова выслушивались на курсах, в общем, уважительно, но не настолько, чтобы, пока он это говорил, прекратить дурацкий регот, веселивший уже сам по себе, независимо от того, что говорилось. Физиономия Ильина поначалу удерживала выработанную многолетним профессиональным опытом осклабленность, пусть и натянутую, дружелюбного расположения ко всем, к 'молодым', за выразителя чьей общей позиции можно было при желании выдать Каблукова. Но с середины его защитительного монолога она стала стираться гримасой открытой неприязни, с которой мышцы лица ничего не могли поделать. Каблуков олицетворял собой полное поражение: со стороны единомышленников он был изрешечен стрелами насмешек, со стороны нуждавшегося в помощи противника - сжигаем напалмом злобы. В конце концов ему ничего не осталось, как беспомощно развести руками и расплыться в улыбке, признающей капитуляцию. Это подкупило своих, но Ильина привело почти в ярость. Когда он застегнул портфель - из которого, впрочем, во время лекции ничего не вынул, так что непонятно зачем и расстегивал, - и пошел к двери, Каблуков сделал к нему шаг и протянул руку. Тот демонстративно, по большому радиусу, обогнул ее, остановился и не просто произнес, а провозгласил: 'Значит, и вашим и нашим?!' Каблуков успел только бормотнуть растерянно: 'Скорее ни тем, ни другим'.
Зато сокурсники, в прекрасном от всего вместе расположении духа, немедленно устроили театр: выстроились в очередь и, прежде чем выйти, трясли его руку, лицами выражая чувства от умиления до восхищения, - нормальное студенческое идиотство. Даже Шахов сострил: 'Каблуков, никто не может служить двум господам, а у тебя и одному не получается'. Из немногих не поддавшихся общему ерничеству один Ларичев, дождавшись в коридоре, подошел и - трудно сказать, что сделал: объяснил? поддержал? 'У Ильина невероятный комплекс вины, невероятный. Ты абсолютно прав: как у всего их поколения. Что они не погибли. Но и ты мучаешься от вины: что не разделил с ними ужас их выбора. Что предоставил им все перенести не только за самих себя, а и за тебя. Переложил на них ответственность. Понимаешь, о чем я?..' Каблуков сделал вдох, улыбнулся и признался: нет.
В причины происшедшего он вдаваться не стал - не увидел ничего просящегося, даже просто годного, на анализ. Что представило для него цепь загадок - это что Ильин написал ему письмо на семнадцати страницах - раз. Что передал его через Нину Львовну, а не послал по почте - два. Что передачу сопроводил такой оговоркой: предложил ей сперва прочесть самой и тогда решить, отдавать ли адресату или уничтожить, - три. Я прочла, сказала Нина Львовна, и выбрала второе решение... Обескураженный, он спросил: что хоть там было, в общих чертах?.. В общих чертах там было то, что склонило меня в пользу второго решения.
XXVI
Я человек, возящийся с самим собой. Дай мне волю, все мои герои делали бы то же самое. Люди, возящиеся с собой, - общее место в XIX веке. Впоследствии - копающиеся в себе. Чернышевский с командой учили, как надо посвящать себя обществу. Тип, полностью исчезнувший к нашему времени. Прижились только знающие толк в копании. И то! - единственное, что хоть чего-то стоит.
Не всегда. Не у всех. Пятидесятилетняя директорша картины познакомила меня с мужем. Ведет школу восточной пластики при Доме культуры железнодорожников. Что-то вроде монаха: через танец приводит к разным видам созерцательности. Призналась: 'У нас разговора не получается, ему со мной, я так чувствую, неинтересно'. Она говорит о дочке от первого брака, об интригах на студии, о даче, о скором выходе на пенсию. Он - я с ним пошел в буфет пить кофе - о чем-то принципиально уводящем от земного. Оказалось скучнее всего земного. Скучнее пенсии и дачи - от которых можно хотя бы оттолкнуться 'к духовному'. (Интересно - и то, и то - получается только у Тони. Я когда ей рассказал, она проговорила - тихо-тихо, как будто не желая, чтобы кто-то услышал: 'Иисус, в общем, только о земном'.)
...Когда Ильин покидал так неудачно сложившееся для него и для меня мероприятие, молодой человек в свитере и тяжелых солдатских ботинках Джи-Ай, которых мы на курсах навидались в голливудских фильмах про войну, двинулся вслед, но около меня на несколько секунд задержался: 'Вообще-то я все понял. Вообще-то вы вроде всё по делу сказали. Но он, такая история, мой отец. А вы должны знать мою мать, Раю Минаеву, она вас знает. Я их двоих оказался сын, Жорес Минаев, такая история'. И исчез. Он произносил 'ваще' и 'така-стория'. Жорес. Бывает же! Жаль, не сообразил сразу познакомить его с Франсуа.
Моему уху это сочетание 'Рая Минаева' определенно было знакомо. А может, 'Рая Михеева'. Рая Михеева.
Рая Михеева (1) была жена капитана Михеева, он служил с отцом, когда мы жили в Клайпеде. Источник легкой, но постоянной скандальной напряженности в части, потому что устроилась работать уборщицей в штабе, приходила в трикотажном тренировочном костюме в обтяжку, чтобы все любовались ее попкой и грудкой. Муж запрещал и регулярно побивал. Тогда она являлась с фингалом у глаза, а то и у обоих, но отнюдь не покоренной, не печальной, не жалость вызывающей, а с еще бo льшим огнем во взоре, еще более зыбкой усмешкой на губах, еще притягательнее колышащимся станом. В результате случилась нештатная ситуация: когда из области приехала ревизионная комиссия, то майор, проверявший состояние моральной и идеологической атмосферы, стал выяснять, как и что на этом фронте, почему-то начав с Раи. Сперва в коридоре, а потом пригласил в кабинет. Через час Михеев стрелял в него из табельного оружия, майор бежал через окно. Михеева уволили из Вооруженных Сил, майора перевели на Дальний Восток с понижением в звании, историю замяли.
Рая осталась в части, но с этого времени в сопровождении рефрена 'пошла по рукам'. Я его услышал в разговоре отца с матерью. Слышал еще несколько раз - от них же и от ребят из нашего дома, из чего, как я понял - не тогда, а когда все это всплывало в сознании, - явствовало, что во всех семьях это называлось одинаково. Благопристойный лексикон, почти пуризм - отражающий внедренную сверху и принятую внизу чистоту нравов общества. Зачем было присылать какие-то комиссии? Что было инспектировать-то? Ребята так же, как я, догадывались, что значит 'пошла по рукам', видели ее пьяной, видели не только с нашими офицерами, а и с одним-другим 'городским', хотя самого выражения мы не понимали. Да и не занимало нас, что там в штабе, в чужих квартирах, вообще - у взрослых - происходит. Совершенно исчезло все из памяти, но из-за Жореса вот пых-пых-пых - поднялось на поверхность.
Однако и 'Рая Минаева' было именем-фамилией, тоже что-то мне говорившим. Не звали ли так пионервожатую (2) в лагере, там же, в Клайпеде? Точнее, между Клайпедой и Палангой, на берегу моря. Меня туда отправляли после пятого и после шестого классов, оба раза на все три смены. И в который-то сезон там появился молодой человек с направлением из райкома комсомола, русский, оформлять стенд наглядной агитации. Я описывать, какие он картинки и тем более тексты приклеил, боюсь ошибиться: могу спутать с многими другими красными уголками, которых за жизнь навидался. Но хорошо помню идею, принцип: исторический паралеллизм, его неизменность. Начиналось с девятого века: литвины выменивают у кривичей шкуры, мех и воск за железо и оружие. Тринадцатый: Литва и Русь сражаются с немцами.
