Тянут быньку за пыпыньку...' И так далее. Тянут быньку - кульминация... Смешно же. Нет?'
Наконец спросил по-человечески: 'Ты что-нибудь делаешь? Читаешь? Днями'. 'Читать не могу. Музыку слушаю'. Показала на приемничек на тумбочке в изголовье. 'Четвертый концерт Бетховена передавали. Там во второй части оркестр заявляет свое - ад, зверь, неопровержимо. Рояль не опровергает, сочувствия не просит. Просто говорит свое. Чисто. С полным отсутствием желания 'что-нибудь с этого иметь'. Убедить, спастись, выжить - ничего. Из-за этого зверь рык хотя и повторяет, а задумывается. Оркестр и рояль действуют между собой напрямую, без посредников. Юдина и Зандерлинг. Юдина делает то самое, про что Бетховен сказал: если есть вечность, то что такое наше величие, признание, высокое мнение и прочее?'
Каблуков проговорил: 'А я вчера думал: кому позвонить? Некому. Есть кому, но позвонить, набрать номер, 'алё' произнести - неохота никому. Вдруг: маме! Ну и что, что туда, какая разница? Я про Вайнтрауба написал потому, что история непреложная. Как любая библейская. Универсальная история человека. Собственно говоря, только поэтому и еврея. Честно сказать, сил нет. Я как избитый, как ограбленный, в засаду попавший. Бьют слегка, покалечить или убить боятся. Подкарауливших знаю в лицо: кому-то насолил, в суде против свидетельствовал, про кого-то написал. Я не отвечаю. Потому, что сил нет, особенно в груди, вокруг сердца. Сердце мое яко воск, таяй посреде чрева моего. И потому, что десятилетиями готовил себя не отвечать... Чего ты плачешь? Ну прости же. Сколько я тебя прошу! Бывает же. Сошлись обстоятельства. Сколько же мне каяться? Ты плачешь, мне тошно. Тошней некуда. Зачем все это?' Она произнесла неторопливо: 'Возможность плакать вы у меня не отнимете. Хоть это не в вашей власти'.
Он опять вытер ей слезы, салфеткой, поднес к носу, заставил высморкаться. Лицом показал, что, видишь, высморкалась, а это ведь смешно само по себе. 'Все неправильно. Нельзя быть удрученными беспросветно. Женщина, вы что, не знаете: мужчины могут оступаться. Они слабцы. Что на вид гладиаторы, то тем их жальче. Как подраненных львов. Их надо прощать. Немного презирая'. Помолчал и прибавил, голосом уже сухим и бесцветным: 'Надо давать им шанс. Ладно, взорву я все это. Обещаю. Никакой 'безграничной свободы', никаких 'этранжеров'. Только потому, что обещаю, взорву'.
Она сказала: 'Я вас понимаю. Я не против. Я не 'за', но и не 'против'. Не потому, что раз они так, то мы вот этак. С вилами на несправедливость. А потому, что мы - мы. Каблуков. Ксения. Как в 'Укрывающем небе': сесть на пароход и уплыть в Африку. В Овраг. В Сахару. Туда, где обыденность еще в цене. Простой глоток воды стоит тифа. Нельзя же, чтобы не заболеть, принимать заранее таблетку. Если заболел, другую. Нельзя же требовать от жизни всегда выздоравливать. Мы выздоравливаем - и от этого погибаем. Не от ислама, не от бомбы, не от озоновой дыры. Мы погибаем оттого, что не рискуем ради жизни. Хотим жить, не живя. А? Я не права? Экзистенциализм - милый, талантливый, честный. Но лучше обходить стороной те места, где можно столкнуться с Сартром. Лучше сесть на пароход и уплыть туда, где его нет. Грубо, по- американски. Не рассуждая. Живя. Перебив пробирки. Разгерметизировав батискаф. Я не против'. 'Я, если правду, давно за', сказал Каблуков.
XXX
Бутылки с зажигательной смесью. Ахтунг, панцирс. Это немцы: боятся наших танков. Наоборот, ихний 'Тигр', и на него замахивается бутылкой наш боец. Война, раннее, раннее детство. 'Коктейль Молотова' уже потом, это они на Западе так прозвали. Убогая шутейность благополучных. Острутой для нас перестало быть в 1956-м, в Венгрии: против наших танков.
Пластиковая бомба. Что это в конце концов за чудо такое - пластиковая бомба? Ну ее к черту! Тротиловая шашка - туда-сюда, граната - неплохо. Надо было попросить того майора, когда хоронили мать. Принес бы как сувенир: на память о дружбе-вражде, в духе крутых офицеров гомосексуальной складки. Да солдат бы любой долларов за сто вежливо отцепил от пояса: нате развлекайтесь. Лимонку. Только ведь не шахиды же мы. Мы те самые, которые были в раннем детстве, и в Электротехническом институте, и так далее. И ни раннее, ни электротехнический, ни так далее никуда ни на миг не девались. Так что дайте нам остаться равными себе. Частными людьми, опирающимися на то, что знаем. На взрыв жестянки в кабинете химии: водород над дыркой, кислород под - грохот, и валяйся, искореженная, сплющенная. На старую добрую зажигательную смесь.
Бутылка бензина, в горлышке тугой комок ткани - фитиль. Бутылка из-под, пускай, 'Джонни Уокер', Джонни-гуляки, а еще лучше Знаменитой-перепелки, 'Зе Феймоз Грауз', за горлышко держать удобнее. Бензин засосем из бака собственного 'Жигулька'. Или у меня уже 'Нива'? Да-да, двести тринадцатая модель, товарное название 'Тайга'. Ткань возьмем хлопчатобумажную, пустим на нее старую пижаму, все равно на локтях проносилась. Главное: поджег - и сразу бросай. Можно еще серную кислоту и хлористый калий - безопаснее. Но иди смешивай его с сахаром, пропитывай тряпку, высушивай, приклеивай к бутылке, вливай концентрированную аш-два-эс-о-четыре в бензин, дрожи, чтобы не разбилась раньше времени.
Он выбрал подземный переход на Садово-Кудринской. Длинный, как коридор в тайные подвалы КГБ, если не Аида. В четыре утра поехал туда: за двадцать минут прошло три человека. Можно сделать дело и никого не то чтобы не кончить - даже не напугать.
Назавтра приехал уже готовый. Дошел до середины, оглянулся: пусто. Поставил на пол сумку, достал бутылку, зажигалку. Область сознания, всю жизнь что-то сочинявшая и сводившая воедино, работала без его участия. В бутылках полагается быть письму в будущее - где оно? Усмехнулся: я и есть письмо. Слово на листе бумаги 'Каблуков'. Кидать решил в сторону Малой Дмитровки. Подумал, опять усмехнувшись: все-таки к центру. Поджег фитиль - и в этот момент сзади раздались голоса, появилась стайка проституток, ясно донеслось: 'Девочки, обед!'. А он уже начал бросок. Занес смесь над плечом и увидел, что с другой стороны в тоннель входят три скинхеда. Ему показалось, что он разобрал: черные рубашки, штаны, ботинки, один постарше, два помоложе.
Швырять было некуда, мгновенный ужас сдавил тело. Он скорее выпустил из руки, чем откинул бутылку от себя. Неловко, слабо, на два шага. Мигнула вспышкой предательская мысль: может, еще спасут. Затем очередью: постарше не внук ли следователя Мухина? А 'девочки, обед' - не внучка ли Артура из Театрального? Артур из Театрального - куда он навсегда исчез? Не Шурьев ли он?.. Вспыхнул, закричал, метнуло. Уже не инстинктом - судорогой вегетатики. Вбок, прочь. И рухнул. 'Бля-а-адь', - сказал старший парень изумленно и обеспокоенно. Они направлялись к рынку у Новослободской, разорять палатки черных: в сумках была арматура и - по такой же, как у Каблукова, бутылке. Развернулись, помчались прочь: по ступенькам, по кольцу в сторону Тверской. Патрульная машина медленно, бесцельно ехала навстречу. Менты лихо выскочили, похватали. По другой стороне разбегались, визжа, девицы.
'Ты представляешь, - рассказывал назавтра плейбой с хвостиком на затылке рослой женщине в черной коже с полосками металла, - этот мудрец, к которому меня Калита посылал, снимал путану в подземном переходе. И чеченцы в аккурат около него взорвали бомбу. Ты смотри: супермодели, девки - боец!' 'Да? - сказала она с сомнением в голосе. - Вот бы не подумала'.
