и Гумилева и считает, что это хорошо, потому что раз он ценитель, то они должны быть у него, а не у какого-нибудь спекулянта. Она сказала, что Додостоевский убил ежа и считает, что это хорошо, потому что ежиный бульон деликатес. Она сказала, что она живет с убийцей и с вором. Она сказала Тоестьлстому: 'Зачем ты украл этот 'Костер', раз все равно в нем нет про жирафа', и Тоестьлстой сказал, что про жирафа в 'Романтических цветах', и она сказала: 'Раз все равно там нет про крысу', и он сказал, что это тоже в 'Романтических цветах', и в следующий раз он украдет 'Романтические цветы'. Он сказал, что будет красть, и ему все равно, даже если его посадят в тюрьму, потому что она его все равно не любит. Ирра сказала, что он растратил все их деньги, и за триста рублей купил 'Книгу маркизы', а ей не дает двести рублей на Библию. И Тоестьлстой сказал: 'Да дрянь твоя Библия, а это подлинные гравюры Сомова'. Ирра сказала, что в этих гравюрах одна пошлость, но охудожествленная, она сказала, что в начале века пошлость умели охудожествовлять (на этом слове запнулась), а в конце века не умеют. Додостоевский сказал Тоестьлстому: 'Неужели ты правда считаешь, что Библия дрянь?' - 'Дрянь, конечно', - сказал Тоестьлстой. 'Но ты про Иова читал?' - спросил Додостоевский. 'А ты про волшебную лампу Алладдина в переводе доктора Мардрюса читал?' - спросил его Тоестьлстой. 'Нет, не читал'. - 'Ну и я не читал'. - 'Ну расскажи в двух словах про своего Алладдина', сказал Додостоевекий. И Тоестьлстой рассказал. 'Ну а теперь ты расскажи про своего Иова'. 'Пожалуйста, - сказал Додостоевский, - если в двух словах, то жил он сначала отлично и бога очень любил. Но ведь знаещь, бог дал и бог взял. И бог у него взял. И стал этот Иов качать права и стал его посылать, и хотел с богом тет-а-тет поговорить. А к нему пришли три мужика и говорят ему: 'Да брось ты, Иов, есть люди и хуже тебя живут'. Но он все качал и качал, и бог к нему снизошел и так по- хорошему сказал: 'Куда ты лезешь, мне так некогда'. Ну, правда, ведь тут и солнце, и дождь, и звери, а он со своими болячками. Тогда он понял и заткнулся. Ведь человек, чуть что ему не так, он сразу права качать. И знаешь, кто только прав не качал?' - 'Ну кто?' - 'Сыночек его. Он только, как дети говорят 'ой, мамочка, или ой, папочка', сказал: 'Ой, папочка, боже мой'. Вот, ты Кузмина украл - это тебе нужнее, я ежа убил - это мне нужнее, а он сына своего нам отдал - это ему нужнее'. 'Ну и что, - сказал Тоестьлстой, - все равно я ни одну гравюру Сомова не променяю на твою Библию. И одно стихотворение Георгия Иванова про Библию я люблю больше, чем Библию'. Он раскрыл книжку, которую украл, и прочитал.
- Так, это же не про Библию, - сказал Додостоевский.
- Так, это и хорошо, - сказал Тоестьлстой.
Наступила ночка, и сила притяжения земли стала сильнее и захотелось поспать, но сначала захотелось чего-нибудь погрызть. 'У нас есть что-нибудь погрызть?' - 'Ничего нет'. - 'И яблочка нет?' - 'Нет'. - 'И морковки нет?' 'Нет'. Ирра пожелала Тоестьлстому спокойной ночи, и он ей пожелал: 'Ты каждый вечер надеваешь свой б... поясочек и идешь к нему спать. Спокойной ночи'. Ирра не легла с Тоестьлстым, а легла с Додостоевским, а Додостоевский с кем лег? 'Ты меня любишь?' - спросила Ирра. 'Я никогда этого не говорил', - ответил он. Она сказала, что ей страшно делать это с ним. Она взяла зажигалку и стала щелкать, но бензин кончился, фитилек вспыхивал, но огня не было. Она, как первобытная женщина, добывала огонь, но это было ей слабо. 'Дай сюда', сказал он.
Он стал делать это сам с собой на ее глазах, а она стала делать это сама с собой на его глазах, и опять сказала, что ей страшно. И он взвился: 'А почему это должно быть не страшно, если все остальное страшно!' И тогда она стала просить, чтобы он сказал ей, что-нибудь страшное, и он сказал ей: 'Ласточка моя'.
Видимость в комнате становилась все хуже и хуже, и то, что не шевелилось, перестало быть видимым. 'Знаешь, почему море видно даже в темноте? Потому что оно шевелится'. Ирра шевелилась и была видна, Додостоевский не шевелился и не был виден. Все равно было прекрасно. Доносились гудки поездов и машин, эти звуки не были простым шумом, они были организованы, и хотя они не напоминали никакие музыкальные инструменты, они были больше, чем музыка, потому что эти звуки не старались напомнить инструменты, но инструменты старались напомнить их. И луна тут как тут. Она была одна, а двух других лун не было, потому что они еще раньше упали и разбились, потому что эти были для понта, а эта луна была для порядка. Но Додостоевский не сказал 'как раз луна', потому что спал. Он щелкал и свистел во сне и человека не напоминал. Он мешал спать. Ирра встала и пошла на кухню. 'Ты что?' - спросил Тоестьлстой. 'Ничего', - ответила она и села на стул. Она допила то, что было в чашке. 'Ложись, - сказал он, не мерзни'. Она легла к нему под одеяло и стала греть руки у него на груди. 'Тебе неприятно?' - спросила она. 'Почему неприятно?' - 'Они же холодные'. 'Но это же ты обнимаешь', - ответил он. Ей было совершенно нечего делать, и она стала засыпать. 'Погоди', - сказал он. 'Что?' - 'Может быть один раз?' 'Нет', - сказала она, - сейчас не надо'. - 'А если я тебе за это дам бананов?' - 'Откуда у тебя бананы? - удивилась Ирра. - Мы же их все съели'. - 'У меня еще остались в сумке'. - 'Покажи'. Тоестьлстой встал и принес ей связку бананов. 'Хорошо, - сказала она, - только быстро'. - 'Быстрее не бывает'. Она съела все бананы. 'Ты знаешь, кто я?' - спросила Ирра. Он подумал, что она скажет что-нибудь страшное и не откликнулся. Страшнее не бывает. Она сказала, что когда она с ним, то она любая женщина, то есть в принципе женщина, а он любой мужчина, то есть в принципе мужчина, а с Додостоевским она - именно она, а он - именно он. Тоестьлстой сел на раскладушку и включил свет. 'Ты что?' спросила Ирра. 'Ничего', - ответил он. Он оделся и ушел из дома. Она выключила свет и легла на раскладушку. Но через несколько минут Тоестьлстой вернулся. Ирра включила свет и привстала. Она увидела, что он в разных ботинках. 'Вот, сказал он, - просто люди бы подумали: бедный- бедный молодой человек, такой молодой...'
- Т.ешечка, - сказала Ирра, - как же я тебя люблю, как же я тебя люблю!
Додостоевский услышал шум и пришел в кухню.
- Что с ней? - спросил он Тоестьлстого. - Почему она плачет?
- Какие же мы все бедненькие, - сказала Ирра. - Какие же мы все бедненькие.
Она на самом деле плакала, и было трудно разобрать, что она хочет и что она не хочет. Кажется, она хотела быть маленькой и не хотела быть большой.
- Что ты с ней сделал? - спросил Додостоевский Тоестьлстого.
- То же самое, что и ты, - ответил он. Ирра успокоилась, когда уже стало светать.
- Хорошо, что сейчас лето, - сказала она, - потому что если бы была зима, то была бы еще ночь.
Она оделась и вышла на улицу.
Улица была самым отвлеченным понятием, потому что сама себя не напоминала. Улица была построена по принципу: правое-левое, белое- черное, хорошо-плохо. Сначала Ирра пошла по стороне правое-белое-хорошо. На этой стороне все было хорошо, это была солнечная сторона, люди отбрасывали тени. Потом она перешла на другую сторону улицы: левое-черное-плохо. Там и правда было плохо, люди не отбрасывали тени, конечно, это были черти. Но все вместе было красивым. Машины двигались, как частицы положительно и отрицательно заряженные. Среди этих частиц появлялись и очаровательные частицы, которые были на самом деле невидимы, но раздражали все остальные. Всем этим правым-левым управлял мент. Он был для порядка, он был как бы луной или солнцем, 'светилом', но созданным не богом, а людьми. Если бог на третий /второй?/ день создал солнце и луну для порядка, то люди на день грядущий создали мента для порядка. Мент был человеческим произведением. Он был в стеклянной будке, и это было красиво. Можно было посмотреть с луны на будку, и наверняка она была бы похожа на луну. Можно было бы из будки посмотреть на луну, и наверняка она была бы похожа на будку. По красоте будка и луна не уступали друг другу. Вокруг луны, как вокруг мента, двигались светящиеся и несветящиеся частицы: положительно и отрицательно заряженные автомобили. Наш мент был в форменной куртке и штанах, у него была палочка и он не двигался, божий мент двигался без палочки и без форменной одежды и останавливался иногда напротив нашего мента. Вот это было самым красивым. Светящаяся ментовая будка и луна были красотой напротив красоты.
Ирра, однако, приехала не куда-нибудь, а к маме. Она легла на диван и позвонила Додостоевскому. Телефон не ответил. Она решила, что Додостоевский ушел, а Тоестьлстой тем более ушел. И тут она стала думать только о том, о чем минуту назад и не думала: 'Только бы приехал'. Додостоевский как нарочно не приезжал. Она набрала его номер сто раз подряд. Наконец он подошел к телефону, и она положила трубку: 'Ну приехал, дальше что?' И дальше был лес, в который они так и не поехали. Вместо дорожного знака 'переход' была свастика, которая вблизи все же оказалась дорожным знаком, просто под 'свастику' были расположены ручки и ножки. Номер автомобиля был с грузинским акцентом 'мнэ'. Дорогу перешла кошка с желтым листиком на хвосте - и это была осень, у забора мужики распивали подешевевшую водку, и это была ретро-водка. Два молодых человека сидели за столом в компании трех 'девушек'. На столе среди письменных принадлежностей затерялся сахар. Девушки никак не могли найти сахар: 'Где же сахар, я вижу один дырокол, но я не вижу сахара'. На столе было два дырокола. И один молодой человек сказал: 'А я вижу двух дыроколов'. Это не было орфографической ошибкой, и это даже не было тактической ошибкой, потому что шутка девушкам понравилась. Все-таки Ирра позвонила. Она у него спросила, и он ей ответил. Он у нее ничего не спрашивал, и ей нечего было отвечать, поэтому она замолчала. 'Не понимаю, что молчать', - сказал Додостоевский. Тогда она в двух словах рассказала ему книжку одного писателя, и он ей сказал, что
