наступил март, и все смертные высыпали на улицу и тоже встали под крыши, они всех до одного поубивали. В небе было очень красиво: солнце, набитые облака, самолеты, дети, грузовики. Ирра растолкала Додостоевского, и он повернулся.
- Что тебе? Я не сплю.
- Я завтра никуда не уеду, - сказала.
- Ну и что.
- Что значит 'ну и что'? - не поняла она.
И с крыш капали будущие сосульки, и шел дождь - будущий снег.
В просеках дневного света висело барахло. Не так уж хотелось ходить по улицам, запущенным с утра, и никак нельзя было подобрать глагола: они на кухне не сидят, а что? Посредине стола стоял хлеб и бутылка с недопитым пивом. Вместо знакомого аккорда в сороковой симфонии Моцарта раздался гудок автомобиля. Примером развернутой секунды могло служить собрание сочинений маркиза де Сада. Не что иное как предоргазмная секунда со своими исключительными героями: официантами, девочками, писателями разрослась до '120 дней Содома'. Все подходило к концу или к другому началу: закипал чайник и заслонял паром окно со знанием всего города: доморощенными автомобилями, газонами-пастбищами не для скота. 'Хотя бы вытерла со стола'. - 'Додо умрет первый, а я останусь с Т.е.; Т.е. умрет первый, а я останусь с Додо; я умру первая, а кто из них умрет первый уже неважно'. Намочила тряпку, прошлепала ею мимо сахарницы, бутылки и чашек. 'Ну, вытерла, дальше что?' А дальше рассвет в ванной, с луной, побелевшей от приоткрытой двери в коридор, где день уже давно. 'Доброе утро'. - 'День уже давно'. - 'В таком случае',- Ирра смахнула свои вещи в сумку, надела пальто, поцеловала и того в щечку, и другого в щечку, присела 'на дорожку', которая так и не состоялась. На кухне была грязь, скопившаяся за неделю и перешедшая накануне в эстетическую категорию по единственной причине: якобы одухотворенности. Накануне Ирра молилась на грязную миску и просила у нее защиты, это было примерно так: 'Сделай же, чтобы кто-нибудь из них отвалил сам по себе, а я уж останусь с тем, кто останется, и буду его'. Миска с византийской мозаикой из подгоревших макарон и кусочков мяса все же потом отмывалась и после этого становилась не культовым предметом, а чистой миской. 'Я уйду часа на три, хоть приберись тут',- сказал Додостоевский и ушел. 'Я сама,- сказала Ирра Тоестьлстому, бросившемуся помогать,- уйди куда-нибудь'. Он сказал, что над крышей, как больной, летает самолет, и ушел в туалет, чтобы не мешать. Повернулся к плану кинотеатра, рассчитанного на сто двадцать мест, где на сцене три артистки возились с куклами, разыгрывая спектакль про кузнечика. Девушка-кузнечик была самой хорошенькой и положительной. Она была доброй и ленивой, и в нее влюбился его маленький сын. Ему же больше пришлась по вкусу ворона - подстриженная брюнетка. Она так смачно каркала, словно находилась в борделе. Эта область была сыну еще недоступной, и он балдел от кузнечика. Третья дуреха - зайчик, с припудренными усами и булькатыми глазами, ни на что не годилась. Тоестьлстой вышел из туалета и сказал, что недавно был с сыном на кукольном представлении, и их вкусы разошлись. Ирра ответила, что не знала, что у него есть сын. Он сказал, что готов уехать хоть в другой город, и она ответила, что, мол, чем кухня не другой город. Это был маразм. Это было такое, когда все 'бо-бо', даже животик бо-бо.
В другом городе 'в кухне' было светло, значит, был день, а в другом городе 'в комнате' было темно, значит, была ночь. Среди небольшого леса и колес, отражающихся на потолке, после прилива тошноты и материализовавшейся кошки от удара хлопнувшей двери, все стихло и стало пусто. Валяющиеся сапоги с вывороченными носками, выпавшие волосы уже не могли напугать, и только рука в темноте все искала и не находила, что нужно. Она не могла ни на чем остановиться, но она лазила не за часами, не за книжкой, не за стаканом с водой, она не могла вползти. Это было страшно: пальцы кончались ногтями, ногти кончались грязью, грязь кончалась пустотой. В целой комнате предметов для любви было сколько угодно. И был даже человек. Скорее всего нужно было любить человека. Но инертное чувство любви не воплощалось в любовь к человеку и распространялось на брюки, на свитер, трусы, еще кое на что. Но все вместе, может, и было любовью к лежащему человеку. Додостоевский лежал. Он был немертвый. Все было преувеличено: и любовь к брюкам вместо любви к человеку, и ощущение доступности смерти, но, даже если бы это было не преувеличено до желания по-большому, а преуменьшено до приспичивания по-маленькому, все равно одного этого ощущения было слишком много. Оно было непосильно. Оно было слишком большое, что-то вроде самостоятельного земного шара, что 'ни взять, ни выпить, ни поцеловать', или слишком маленькое, что-то вроде микроба, что тоже 'ни взять, ни выпить, ни поцеловать'. Это опущение было таким страшным, что хотелось его бить по лицу. Лежачего не бьют, 'Додо, ты меня любишь?' Он ответил, что да, и потом ответил, что нет. О, как правы были мальчики тамады-Торквемады, когда тянули Додостоевского за язык, чтобы он хоть разок брякнул 'не люблю'. Но он, как попугай, твердил люблю да люблю. За такую ересь сожгли, как миленького, спрашивается: для чего? - чтобы теперь в постельке, как у Христа за пазухой, он проболтался, что не любит. А кто тянул за язык? Ну, что за это сделать, убить? Лежачего не бьют.
- Да, это иррационально, - сказал Додостоевский.
- Но меня зовут Ирра.
- Я тебя не спрашиваю, как тебя зовут...
Батарею в комнате припекало солнце, и батарея еще больше припекала, стало быть, это было зимой. 'Помнишь, как я к тебе приехала, и как они тоже приехали, и как они уехали, а я осталась'. Во дворе было снега 'во', по горло, в яблоневом саду стояла двухместная будка для людей, которой они так и не воспользовались, то есть это был даже сарай. Нарисованные на клочке бумаги канделябры, прислюнявленные к стене, развевались, и это было, что надо. Но только как не надо было это'.- 'А дальше будет еще хуже'. И дальше уже за забором был дом. Он был оцеплен следами, среди которых были собачьи, и был даже след автомобиля, и это было хуже всего. 'Ну, посиди же, Христа ради'. И потом уже завопили все остальные по-соседски. В доме ужинали. На ужин была ни рыба, ни мясо. 'Не выхожу не один не на дорогу, не впереди нетуманный путь не блестит, ночь не тиха, душа не внемлет богу, и незвезда с незвездой не говорит'. И в доме уже было то, что напоминало комнату в доме. И там действительно сидели и ужинали. Получалась примерно такая картина, в комнате четко различался первый и второй план. Все, что относилось к первому плану, было любимо, его занимал любимый, который сидел и ел. Первый план включал в себя и косточку, присохшую к губе, и тапочки, и брошенную в двадцати километрах маму. Второй план занимали два других человека, которые сидели и разговаривали. Легче всего было втянуться во второй план, проскочив мимо первого, но любимый встал и сказал: 'Как раз луна'. Потом Додостоевский за пять минут выгнал второй план, проветрил комнату и позвал. Ирра поднялась, столкнувшись на лестнице со вторым планом, который многозначительно усмехнулся: 'Ну так бы и сказал'. - 'А что ты, кстати, им сказал?' - 'А что надо было сказать? Ничего, кажется, не сказал'. - 'Нужно было что- нибудь такое сказать, потому что я, кажется, с одним из них знакома'.- 'Так кажется или знакома?' - 'Ну знакома, что ты молчишь?' - 'Ну дальше, дальше говори'. И дальше начинался рассказ про второй план. Что вот есть любимый человек. 'Это я?' - 'Это ты', и он как бы первый план, и еще несколько человек, которые как бы второй план, не люди вообще, а именно люди: женщины, мужчины, которые нравятся или даже не нравятся, но имеют отношение к любимому человеку, поэтому занимают место. 'И один из них был этот второй план.' - 'Да, один из них'. Иногда этот второй план утягивает из первого, и получается жизнь как бы во втором плане: и природа, и контуры, и еда, и даже мама - все переходит во второй план. Второй план имеет только присущую ему плотность, и тут важно не обмануться и не принять его за первый, потому что иначе первый будет навсегда утрачен.
Шишил-мышил взял и вышел, потом вышел Додостоевский, и потом уже вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана. 'Ты куда?' - спросила Ирра. 'Я туда и обратно. Спи'. На улице был промозглый ветер и безмозглый дождь, и сквозь дождь, маячили такси. 'А собственно, куда я? Куда 'туда и обратно'?' Оно, такси, остановилось. 'Куда поедем?' - 'Сначала туда (Додостоевский сказал, куда именно), а потом тут же обратно'. Приехали. Он зашел в подъезд, поднялся на такой-то этаж, хотел позвонить в такую-сякую квартиру, и не позвонил. Потому что в этой квартире Ирры, естественно, не было, потому что она естественно лежала у него в постели, а он как дурак зря прогонял такси. 'Куда ты?' - 'Ну, куда я еще могу? Куда, куда, в туалет'. Он расплатился с таксистом, поднялся на свой этаж, открыл свою квартиру и, слава богу, застал ее в постели. 'У тебя какой-то особенно отрешенный вид,- сказала Ирра, выглядывая из-под одеяла, - с таким видом не ходят в туалет'.- 'Спи'.- 'Ты меня любишь?' - встревожилась. - 'Люблю. Сколько времени прошло с тех пор, как я сказал туда и обратно?' - 'Нисколько не прошло. Ты меня любишь?' - 'Люблю. То есть что значит 'нисколько'. Ты зачем спишь с Тоестьлтым?' - 'Ну, это же днем'. - 'Ничего себе ответ'. И тут же он вышел из себя, вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана, буду резать, буду бить...
'Это все равно что ударить, так схватить, будет синяк',- причитала она. 'Я не хотел, ну прости, будет синяк, будет новый год, и будет все то же самое: ты будешь спать с ним в другом городе 'на кухне', а со мной в другом городе 'в комнате'. Рядом с солнцем есть черная дыра'. - 'Что, рядом с нашим солнцем?' 'Как ты хорошо сказала 'с нашим'. Спи, рядом с нашим, конечно'.
IV.
Додостоевского не было, он ушел еще днем, ушел и сказал, что не вернется. Ирра помыкалась без него с полчасика и сказала Тоестьлстому, что она мигом 'туда и обратно'. Раз мигом,
