Тоестьлстой даже не стал спрашивать куда. И вот это 'мигом' уже длилось часов семь. Он подходил к телефону, и тупо набирал номер Ирриной тогда уж матерри. Сначала телефон не отвечал, это обозначало, что Ирра там и отключила телефон (хотя чего ради ей его отключать) или что телефон включен, но ее нет. Потом появилась ее мать (значит, все-таки не был отключен или был, но уже не важно). Он пару раз помолчал, а больше было уже слишком. Значит, ее там нет, потому что подошла бы сама. А может быть, есть? Позвонил в последний раз, поздоровался, позвал, оказалось, что нет. И тут началась мука: сейчас нет, но вот через пять минут она уже могла туда войти. Звонить так часто неудобно. Все равно позвонил через полчаса, сначала помолчал, потом еще раз через пять минут позвал, оказалось, что все еще нет. Наконец позвонил в последний раз и оставил номер телефона, идиот, если бы она хотела, то позвонила бы по этому номеру сама. Обошел всю квартиру. Сел за стол Додостоевского, зачем-то заглянул в ящики стола, потрогал бумажки, застыдился и задвинул ящики обратно. Сбегал к себе на кухню. Присел на дурацкую раскладушку, прилег. 'Она должна быть дома,- рассудил он,- потому что если ее нет, значит, она не ночевала. А что она тогда скажет не мне, я не в счет, а своему Додо'.
Была еще одна дама, у которой телефона не было, но 'если очень нужно, можно всегда передать через соседей'. Передавать было уже поздно, да и что собственно передавать? После последнего разговора с этой дамой передавать ей было уже поздно. А ты звонишь не мне, когда меня нет?' - спросила она без кокетства. Его ответ был исчерпывающим: 'Это когда не тебя нет, я звоню тебе'. Однако когда же Ирра войдет и так вяло спросит: 'Т.е., ты уже спишь?'
Повалялся еще, встал, решил в последний раз позвонить ее матери: вдруг не передала? Было неловко. Набрался смелости, позвонил, и никто не подошел. Выключила телефон. Набрал еще раз - выключен. Это был то ли подарок, то ли, наоборот, неизвестно. В общем, в темноте с какой-то маниакальной упорностью он тыкался в циферблат, на ощупь набирал номер и слушал долговязый гудок, онанирующий над оврагом, где в кустах апартаменты за трешку и так пахнет черемухой, которую 'не рвать'; над прогуливающимися босховскими придурками из Филимонок: гуськом-гуськом на три-четыре все вместе 'ур-р-ра'; над полиомиелитной речкой с парнем на плоту, провалившимся в собственные резиновые сапоги, и, наконец, над пенсионерами, беседующими так 'искристо и остро'.
Уже под утро входная дверь открылась и появилась... появились, оказывается, они вдвоем с Додостоевским - явились не запылились.
Утро началось уже днем и заняло весь день, а обещенного дня не было, несмотря на то что Додостоевского тоже не было. Тоестьлстого это и разозлило. Он не хотел грубить, но, когда Ирра сказала ему 'доброе утро', он завелся. Она не заметила и сказала дальше: 'Какое прекрасное утро'.- 'Дарю',- сказал он. 'Не поняла', - ответила она. 'Ты его должна была бы потратить на меня', пояснил он. 'Почему должна?' - удивилась. 'Ты обещала вчера и проспала,заводился он все больше, - но неважно, дарю'. - 'Что ты говоришь', - сказала она. 'Да,- повторил он,- дарю'. Тогда она сказала 'спасибо', прибрала подарок к рукам и стала собираться, чтобы куда-то уйти. 'Уходишь?' - сказал он уже в дверях. 'Не понимаю, - возмутилась она, - что ты хочешь, ты же сам только что подарил'. Он больно сгреб ее и попросил остаться. Он целый час выторговывал свой подарок обратно. 'Ладно,- согласилась она,- тогда поедем куда-нибудь'. 'А это', - показал он на раскладушку. 'Нет, - сказала она, - это я не могу. Пусти же'. И он отпустил ее в тыл конюшнеобразной библиотеки, примерно с десятью стойлами, где в каждом по три стола и за столом загадка: два конца, два кольца, а посредине гвоздик. Отгадка - библиотечная крыска уже пару раз выглянула в окно, наблюдая такую картину: битый час сидят двое и глушат прямо из бутылки. Захлопнула окно, а между тем ничего не изменилось: бочки, ведра, доски были сбалансированы. Ирра наклоняла бутылку, направляя ее, как телескоп, на солнце, заглядывала в нее, и на поверхности 'Ахашени' появлялась сначала черная каляка ее большого пальца, и потом навстречу ей выплывала непонятно откуда взявшаяся двойка. Этикетка отражалась в вине в духе Макса Эрнста. Это было очень красиво. Насмотревшись вдоволь, она говорила Тоестьлстому: 'На, посмотри', но прежде чем отдать бутылку, делала глоток, взбалтывая всю эту красоту, и потом уже он наводил бутылку на солнце. Он смотрел, как оседает пена, успокаивается поверхность вина, замирает тень большого пальца, и с обратной стороны бутылки, воспользовавшись оптическим обманом, выплывает маленькая двойка. Сегодня он хотел ей сказать, что именно сегодня 'съезжает' с кухни, желает им счастья и так далее, и вместо этого сказал, как лучше шевелить бутылкой, чтобы двойка равномерно описывала круг. Потом Ирра предложила немножко накренить плоскость со всеми принадлежностями 'СУ' такого-то, с боку припеку Страстного монастыря в честь будущей страстной недели, плохо кончившейся куличом с торчавшей вишневой веткой, которую кто-то потом сжевал, 'христосованиями', поединками на яйцах с каким-то большим рызрывом, с похабными анекдотами и бутылкой водки, с совсем уж некрасивым пейзажем внутри 'кончай проливать, и так мало', наведенной, как телескоп на электрическую лампочку вместо солнца в честь воспоминания о Страстном монастыре, о плавающей двойке, о пейзаже на 'Ахашени' в духе Макса Эрнста.
Часам к шести крыски стали разбегаться по домам, и отсюда Ирра сделала вывод, что стойлообразная библиотека тонет. 'Пойдем', - сказала она. Его вопросительный взгляд обозначал 'почему?' И она пояснила: 'Раз все уже выпили'. Ирра торопилась вернуться в комнату, а Тоестьлстой не торопился вернуться на кухню, и поэтому как можно безразличнее сказал: 'Посидим еще'. Ему было трудно понять, чем привлекает Ирру доисторический облик его друга. Когда он слышал через стенку, как его допотопный приятель возится с ней, он невольно думал: 'Вот тешатся старый да малый'. Она сама повернулась к нему и он, конечно, зря, но все-таки спросил: 'Скажи, ты совсем не любишь меня?' 'Почему, немножко люблю',- не задумываясь ответила она. Ее ответ был таким простым, что он даже улыбнулся и сказал: 'Ну, а теперь ты у меня что-нибудь спроси'. Ирра проворно соскочила с бревна, стала удаляться, и он вспомнил китайскую таблицу, по которой все животные делятся на три категории. Она не относилась к животным, которые разбивают блюдце с молоком, она относилась к тем, что, удаляясь, превращаются в точку на горизонте. 'Погоди!' - крикнул он. Огромного труда стоило ее догнать. 'Любишь - не любишь,- сказала Ирра, дальше-то что?' И дальше начинался ее рассказ про первый и второй план: 'Что вот помимо первого плана, о котором я сейчас не буду говорить, существует еще и второй план'. - 'Это я?' - 'Это ты. Ты не обиделся?' Сказал, что не обиделся. 'Сегодня такой прекрасный день,- сказала Ирра,- что и на тебя, и на деревья, и на бочки - на все распространяется первый план. Но вот, например, вчера...' И она привела пример про вчерашний день, когда абсолютно точно знала, что не увидится с Додостоевским весь день, и поэтому ездила к матери повидаться с ней 'во втором плане'. 'Ведь это так грустно,- заключила она,что второй план распространяется даже на нее'. На его удивление, что как же так, ведь он туда звонил, и ее там не было, она ответила, что была и что нарочно попросила маму сказать, что ее нет.
Уже темнело, и она с трудом разобрала надпись на заборе:
накойт
рудица?
'Посмотри, что тут написано',- сказала. Тоестьлстой посмотрел сначала на надпись, потом вокруг и удивился, как все быстро поменяло цвет с белого на зеленый. Там, где раньше свисали доисторические сосульки, стояли зеленые неизвестные деревья: не березы, не сосны, не тополя, но тоже очень распространенные. 'Какая неприличная надпись,- сказала Ирра,- что обозначает первая часть я, допустим, поняла. А рудица - это что такое?' Тоестьлстой сказал, что давно так называлась кровь, и потом сказал, что, когда в каком-то одном месте случайно оказываешься зимой, а потом случайно летом, становится особенно понятна условность всякого названия: белое-зеленое, листья-сосульки, 'Трава- дрова',- сказала она. 'Нет, снег', - сказал он. 'А ты бы случайно не согласилась быть моей женой?' - спросил Тоестьлстой. 'Хочешь, чтобы я перешла жить из комнаты на кухню?' - спросила Ирра. 'Мы уедем', - сказал он. 'Никуда мы не уедем. Просто все, как ты говоришь, поменяет название: комната - на кухню, кровать - на раскладушку, белое - на зеленое'. - 'Или, как ты говоришь, жизнь перейдет из первого плана во второй'.
Тыл, построенный из многочисленных звеньев, погрузился в относительную темноту. По плоскости, напоминающей воду, бегали клопы-водомерки. После каждого клопа, как после капли дождя, оставался на воде круг. А все вместе было как бы дождем. Каждый предмет изменял сам себе, но, пройдя полный круг изменений, возвращал себе свое условное название. Бочка с доской на мгновенье становилась только бочкой с доской и ни в коем случае ни 'такими ушками', ни 'такими качелями'. 'Так, может, ты как раз бы и согласилась?' - опять об этом же спросил Тоестьлстой. 'Я бы, может, и согласилась'. Но любимый встал и сказал: 'Как раз луна'. Потом он за пять минут выгнал весь второй план, проветрил комнату и позвал. Когда Ирра вошла, Додостоевский сидел на кровати, и поэтому она села на стул. А когда он встал с кровати, она тут же села на кровать, и тогда он сел на стул. И ни о чем не говорили. И только когда он выключил свет и посмотрел в окно, то сказал: 'Как раз луна'. На кровати она целовала его так, чтобы он ни в коем случае не подумал, что она его любит, а чтобы он подумал, что это просто так. И всего один раз
