'Послышалось'.
Мы все вместе защищаем дворец, но у всех нас разные 'потому что'. Аввакум, потому что дворец лучше такой, как есть, чем хуже такой, как будет, лучше его законсервировать, закатать, а не пачкать цементом и противопожарными плакатами; Чящяжышын, потому что лучше такой, как будет у него, чем хуже такой, как будет у солдат, лучше с чистым воздухом над травкой на стенах, вымытых со стиральным порошком, а мы, потому что у нас лучше, чем есть, ничего лучшего не будет, потому что не будет никогда. Мы, конечно, не будем встречаться во дворце и нигде, но мы не будем встречаться с такой страстью каждый раз и по нескольку раз в день, и не потому что негде; раньше было негде, когда была квартира, которая была для этого не приспособлена, а сейчас тридцать комнат и все проходные. Можно начать сейчас, а кончить в двухтысячном году, когда Чящяжышын все кустики подровняет, когда пеленки просохнут ко второму пришествию, можно сидя, стоя, в любом месте, можно бегом или бегом на месте... пришли.
Аввакум, как только пришел с разведки, как к себе домой, сразу расселся, как у себя дома, а Чящяжышын тоже не у себя - все вместе, все в одной комнате - в проходной, где кроватка стоит, где стихия спит. Чящяжышын навел у себя порядок, на своей территории, и там лучше не ходить, не сидеть, грязь не носить, ноги вытирать, а здесь можно ноги не вытирать, тряпки нет, зато всегда яичница есть, которую всегда хочется есть.
- А мне не хочется, - сказала Сана, - больше двух яиц не усваивается.
- У меня три усваивается, - сказал Аввакум, - три раза в день.
У Чящяжышына суп усваивается, которого нет, который на стороне есть.
- Ну что? - спросила Сана.
- Сейчас поедим и будем наступать, - сказал Аввакум, - сегодня вечером, когда стемнеет, ночью, сейчас поздно темнеет.
Значит, утром, когда совсем стемнеет, пока не рассветет, сейчас рано светает.
- Ты прожуй, а потом говори, - сказала Сана.
Аввакум уже в завтрак все прожевал, поэтому в обед нечего говорить.
- Завтра будем наступать, - сказал Аввакум, - сразу после завтрака, чуть-чуть передохнем, чтобы не на полный желудок, чтобы усвоилось.
- У кого это полный желудок? - сказал Чящяжышын, - я считаю, что лучше сегодня, как только поедим, чтобы с полными силами, пока они есть, а не когда стемнеет, когда сил не будет.
- Так когда же? - не выдержала Сана.
- А тебе что, до смерти хочется? - спросил Чящяжышын.
- Мне вообще хочется, - ответила.
До смерти писателей, которые умирают не вообще, как все люди, а только в период между съездами, которые проводятся раз в пять лет, чтобы почтить их память между трех сосен.
- Сказал, что пойдем сегодня, - сказал Аввакум.
- Отматфеян тоже хотел, - сказал Чящяжышын, - я ему пойду скажу, чтобы у нас больше было сил, а то солдат больше.
Чящяжышын только за дверь, Аввакум сразу же с ножом к горлу:
- А правда же, там, где мы были, было хорошо?
- Где?
- Когда мы в летнем саду сидели.
- Когда?
- Там, где мы сидели, где плавали лебеди.
- Где?
- Когда еще все было хорошо, в первый день, когда мы приехали.
- Когда?
- Там, где ты сказал: 'Хорошо, что мы здесь сейчас'.
- Где?
- Когда у нас было по два пирожка и мы их ели на скамейке, а потом пошли.
- Когда?
- Там, где ты сказал: 'Хорошо бы так было всегда'.
- Когда где я сказала?
- Давай вернемся туда.
Да, чтобы в ящике жить, чтобы от мороза спрятаться, а летом стоять у всех на виду и улыбаться всем подряд, а к тебе будут экскурсию подводить: 'Статуя Сладострастие. Аллегорическое изображение сладострастия в виде молодой улыбающейся женщины с куропаткой на груди и крокодилом у ног, неизвестный скульптор'. Неизвестно кто, чтобы с тебя тряпкой пыль смахивали, а потом нос отбили, спасибо.
- Зато там мы были бы вместе, - сказал Аввакум.
Да, сначала вместе будем в ящике жить - зимой, а потом будем стоять в виде Сатурна и Вакханки - летом, пока нас в милицию не заберут - летом, тоже неизвестный скульптор.
А девочка все спит, как же мы ее назвали? И есть не просит, и не помнит, 'где когда'. И совсем нас не любит. Ей и папа - мама, и дядя - мама, и 'мороз и солнце' - мама, и ей все равно, кому она 'день чудесный'. Как бы хотелось также. 'Ты меня любишь?' - 'Я тебя люблю'. Три знака: я, тебя, люблю. Третий лишний. Как бы хотелось, как стихия: я люблю все равно в тебе что: ты мне папа и мама, и 'мороз и солнце', а я тебе все равно 'день чудесный', потому что 'люблю' относится к 'я' и не относится к 'тебя'. А что стихия? Спит. Проснется - увидит нас. А кто мы ей? Движущиеся предметы. У нас даже нет названия, как у всех остальных предметов. Просто движущиеся. И мама - движущийся предмет, и ветка. Так же заинтересуется мамой, как и веткой. Нас нельзя съесть. Можно потрогать. Имени нет. Когда появится имя, уже будем не мы. И мы, безымянные движущиеся предметы, даже не молоко и не кефирчик, слоняемся вокруг в настоящий момент. Как он невыносим и противен, он требует активности от нас, соучастия, мы должны помнить о том, что этот настоящий момент - настоящий. А мы хотим, чтобы этот настоящий момент быстрее в прошлое свалил, стараясь не иметь в виду, что слово 'настоящий' вмещает в себя два значения одновременно: настоящий - в значении времени (напр.: в настоящую секунду) и настоящий в значении положительного качества (напр.: настоящий человек). И от такого настоящего-пренастоящего можно завыть, потому что оно наступает из будущего и не дает осмыслить себя в настоящем, а только когда становится прошлым. Это отвратительное 'сейчас', к которому всегда сейчас не готов, к которому вчера был готов и завтра будешь готов, а сейчас голова грязная и болит, и штаны мятые. Нет, во что бы то ни стало справиться с настоящим моментом. Быстро под душ, штаны - под душ, запить таблетку пенталгина. Вот, это сейчас! Давайте же будем готовиться к нему в следующий раз еще на прошлой неделе, чтобы оно не заставало врасплох, чтобы как только идет настоящая, чтобы мы ее по-настоящему приняли со свежей головой, чтобы все запомнить: и где солнце стоит, и где за ним месяц стоит, и где за ним ты стоишь, вот эта настоящая секунда, как хороша! 'продлись очарованье'! Но за ней опять настоящая, и опять настоящая! И если можно собрать силы и внимание для одной настоящей, то уже для следующей сил нет, следующая так и валит в прошлое мимо настоящего, что и требовалось доказать.
Но ведь бывает и 'щастье', которое бывает только в настоящем времени 'щас', в разговорной речи, когда совпадают транскрипции щастья-щас, и это счастье-счас останавливается прямо перед тобой, когда ты к нему не готовишься, за твоей спиной, чтобы не спугнуть своей воплощенностью, подставляя зрению и слуху все свое 'щас', и ты видишь солнце, которое по-солнечному светит, и ветер по-ветренному дует, и человек по-человечески смотрит, и это есть то, как это называется: солнце, оно и есть солнце, ветер, он и есть ветер, человек, он и есть человек. А не так, как это называется, когда не 'щас', когда одно, так себе воспоминание (поэтическое?): и солнце, как красна девица, прячется за стаю туч, которую гонит 'ветер-ветер, ты могуч', и королевич Елисей скачет за своим 'щастьем'.
Чящяжышын съел на стороне суп, который Отматфеяну жена сварила, которым он с другом поделился, и пришел сказать, что 'щас'.
- Он тебя 'щас' ждет, иди, - сказал Чящяжышын Сане.
- Когда? - переспросила.
- Щас.
В тысячу раз лучше то, что бывает 'щас' пять минут, лучше того, что бывает завтра целую вечность. Лучше всего 'щас' увидеться на пять минут, чем завтра на всю жизнь влюбиться и пожениться. Лучше всего то, что можно успеть сделать 'щас' за пять минут, чем все остальное, что можно успеть завтра за всю жизнь.
- А как? - спросила Сана Чящяжышына.
- Сходи на пять минут, я тут как-нибудь.
Встретимся на пять минут, чтобы поговорить, о чем? 'А правда, если бы мы жили на луне, мы бы, правда, жили вдвоем?' - 'Правда'. - 'А правда, здесь нет и времени, и места?'. - 'Правда'. - 'Я вчера прочитала твои стихи, какие ты раньше писал, когда ты раньше был лучше и когда ты писал хуже. А теперь ты стал хуже и стал писать лучше'. Был лучше кого, стал писать лучше кого? Ты сам и есть себе точка отсчета. Стал хуже себя. Стал писать лучше себя. Был лучше себя. Писал хуже себя. Получается, что в тебе (в себе) пишет художник, что в тебе (себе) есть, а лучшее не пишет. Худшее из чего сделано? Правда, из лучшего, и оно пишет хорошо, когда вранье сделано из правды, ненавижу и обожаю: это пишет хорошо, а когда худшее сделано из худшего: вранье из вранья, ненавижу, это пишет плохо.
На всякий случай Сана позвонила Отматфеяну:
- Ну что, лучше 'щас' или завтра? - спросила.
- Щас, - ответил.
'Так быстро я не могу, так долго я не могу'. - 'Тогда приходи так, как звонишь'.
Конечно, было хорошо, и жалко, что об этом почти ничего нельзя сказать: здесь не может быть точности, потому что не может быть сравнения; с чем можно сравнить 'щас'? Только с 'щас', а значит, сравнить нельзя. Хотя некоторые предметы западают, и даже не самые главные, почему носовый платок и муха запали, почему ускользнуло окно, а про слова которые ускользнули, и нечего говорить. И только потом все запавшие предметы, теперь воображаемые, соотносятся потом с такой точностью между собой как воображаемая линия: горизонт с воображаемой точкой - зенитом, воображаемой линией - экватором и с трудом воображаемыми параллелями и меридианами. И в их соотношениях не может быть никакой замены, они находятся в полной гармонии, и им хорошо. 'Господи, на кого ты меня оставил?' - это был не риторический вопрос. 'Любите ли вы украинскую ночь?' - это был риторический вопрос, он не требовал ответа. А предыдущий вопрос требовал - на людей. Он сына своего оставил на людей, и что тогда говорить
