был заперт. Он подождал, никто не выходил. Он подергал, никто не ответил.
- Есть кто-нибудь?
Ему никто не ответил. Он дернул сильно. Открыл - там писали трупы. То есть там были трупы. Они торчали во все стороны, как цветы из ночного горшка. Отматфеян поднапрягся и пошел вон оттуда в другой конец коридора. По пути он завернул в купе. Чящяжышын спал уже под простыней. Бутылки были убраны. Он поправил ему простынь на лице, но под простыней был не он, там была девушка, она спала. Он закрыл дверь в купе и сел на койку. Девушка была подстрижена под мальчика, она ровно дышала. Он погладил по липу. Не шелохнулась. Он стащил с нее простынь. На ней были трусы и лифчик телесного цвета. Это его смутило. Как купальник. Как-то было тесно на полке. Он уперся коленкой о полку. Отматфеян протрезвел. Ему больше не хотелось, никакого кайфа. Красавица спала! Чящяжышын распространяет индульгенции в один червонец, миллионы орут с квитанциями в руках, счастливчики проматывают две с половиной тыщи, поезд трясется за тыщи км от дома, Сана где-то с кем-то (с мужем?).
Он вернулся к себе в купе. Чящяжышьш не спал. Он допивал.
- Послушай, - сказал Отматфеян, - что бы ты сделал, если бы очутился вдвоем со спящей красавицей? - Мимо промазал.
Утром без туалета, без чая вымелись из вагона, отдав проводнику на чай. На улице было хорошо, и Чящяжышын ласково поинтересовался:
- Куда пойдем?
- Устраиваться.
- Ты договорился?
- Звонил.
- И договорился?
- Дозвонился.
- Понятно, на банкетке будем спать.
Обоим хотелось одного и того же - поправить здоровье. Самым доступным был кефир. Зашли в молочный магазин, но и доступного не было. Было все равно, что про них плохо думают, что им для поправки здоровья. Зато во втором магазине, когда покупали кефир, они сами про всех плохо думали, что им тоже для поправки здоровья. Чтобы окончательно поправить здоровье, поехали к морю. Станцию свою, от которой ближе всего, проехали, вышли на следующей и поэтому пришлось через лес.
Море было в кустах. Немного выпуклое по сравнению с землей, но по сравнению с небом, конечно, нет. Оно было под градусом (?), над ним поднимался пар, значит, оно было теплее воздуха и пустое, недоступное в том смысле, что по нему нельзя было пройтись. И кромка воды, собственно, там, где море начиналось, граница притягивала жутко, по непреодолимости она была выше Китайской стены. Конечно, можно было перешагнуть и окунуться, но в том-то и дело, что окунуться было нельзя. Плавали щепки и резинки, плавали листья и матрасы, губернаторы и фрейлины, Пушкин, Тютчев и прочая, и прочая. Последняя четверть была на исходе, близилось новолуние со своими кустами, дохлыми следами на снегу, со всем гардеробом. А черт хорошо владеет стихосложением, сечет в силлаботонике, стишки любит писать. Читать не любит. А черт, он кто такой? Военный, что ли, или таксист?
- Погуляли? - спросил Чящяжышын.
- Давай до мыса.
Воздух кусался. Вода, поднимающаяся в виде пара, запросто преодолевала Китайскую стену, но до кустов не доходила, нечего ей там было делать, там были свои батареи воздуха. Шла дожде?- снего?- пролитная война между берегом и воздухом с одной стороны, между паром и морем с другой. Отматфеян и Чящяжышын не были целью противников, их нельзя было ни убить, ни ранить, в этом смысле они были бессмертны. До трофеев противников - дождя или снега - было еще далеко. Сражение для людей называлось 'хорошей погодкой'.
- Пошли обратно.
- А сколько сейчас? - спросил Отматфеян.
- Пора уже.
Птицы совсем не пели. И почти не летали. Точки в небе, конечно, можно было принять за птиц, но птиц нельзя было принять за точки. А ветер был. Он раскачивал деревья, воздух и воду. Он был силой, остальное было цветом. Серое на сером, черное на черном, белое на белом. Кое-какие лужи были под стеклом; в бесподобном порядке там лежали: крестик, лист, бумажка, палка; лист, бумажка, крестик, палка. Хотя две-три витрины все-таки были разрушены, и вот там-то капустный лист с презервативом. Ни в кустах, ни на берегу совсем не было признаков неба, которое было тенью моря, кроме тени, которая была морем неба, так теней не было. Чящяжышын и Отматфеян не отбрасывали тени, и тени не отбрасывали Чящяжышына и Отматфеяна. Ни деревья, ни кусты тоже не. Хотя было светло. Но свет - это не признак света, а тень - это признак света. И было холодно. А холод - это признак того, что пора.
- Ехать пора, - сказал Чящяжышын.
- А сколько сейчас?
- А столько, что будем не на банкетке спать, как ты говоришь, а на улице, я думаю.
- Светло еще.
- Тебе светло, а мне холодно.
- Сейчас поедем.
Ветер, он же сила, шевелил кусты, и это был свой звук; ветер шевелил воду, и это был свой звук. Ветер шевелил воздух, и это был свой звук. Общий ветер состоял из всех этих слагаемых, к которым прибавлялся еще искусственный ветер, он же механическая сила или механический ветер, гораздо меньший по силе, в основном в двигателях электричек, реже - самолетов и машин.
Море осталось в кустах. Дальше было неинтересно.
- Мандарин хочешь?
- Давай, - Отматфеян взял и положил в карман.
- Почему не ешь?
- Какой-то он несъедобный, зеленый.
- Зачем тогда взял?
- Потом съем.
Море переходило в: свеженасаженный лесок, заасфальтированную трясину. Чящяжышын и Отматфеян стояли на кочке и ждали электричку. На каком-то пролете ее засосало. Долго не было. Другие курили, инвалид тыкал вокруг себя тростью, проверяя, не засосет ли рядом. Подошла - не засосало- Люди попрыгали с кочки в вагон. В тамбуре было грязно, лягушки тоже ехали. Выпрыгивали. Выпрыгивали на своих кочках, каждый под свой листик, под свой кустик - домой. Сосало под ложечкой. А чтобы совсем не засосало, оставалось пойти в столовую. На конечной кочке все вышли. В первой попавшейся столовой, как в стойле, ели стоя. Щи или солянку? картошку или макароны? Чящяжышын явно брезговал (стоит по горло в трясине и брезгует есть жирной ложкой). Брезговал, но ел. Отматфеян не брезговал, но ел как-то плохо. Сначала солянка была слишком горячей, и он поэтому не ел, пропустил момент, она остыла, и он поэтому не ел. Чящяжышын следом за солянкой навернул и картошку с котлетой.
- Солянку тоже в карман положишь? - спросил он Отматфеяна.
- Сейчас съем.
Отматфеян заел мандарином то, что съел, и, с трудом перескакивая с кочки на кочку, они добрались до Дома культуры.
Улица была искусно приподнята над уровнем моря. Расфасованная клюква росла в целлофановых пакетах, на веревках росли сушеные грибы, березки, полянки с табачными киосками - все это было. Под каждый кустик, под елку были проведены водопровод, канализация, телефон, свет. Все в полном порядке - жить можно.
В Доме культуры были кружки, в кружках были дети. Когда дети пойдут домой спать, Чящяжышын и Отматфеян будут в кружке спать. Они нашли театральный кружок; там не было детей, была баба Яга, она же, если надо, уборщица, она же, если надо, сторож. Чящяжышыну было больше всех надо. 'А лучше, чем на банкетке в вестибюле'. Кресло под голову. Если стулья сдвинуть, то будет кровать, если в два ряда сдвинуть, двухспальная кровать, а если стулья со столом сдвинуть, двухэтажная кровать, а если столы сдвинуть... 'А раскладушки нет?' На раскладушке она сама. Яга отдала им ключ, убралась кое-как и убралась. Все остальное они должны были сами. Отматфеян нашел под кустом электрический чайник, воткнул его и сел ждать.
На болоте темнело. На освещенных кочках стояли люди и ждали автобус. Одноместные, двухместные, трехместные кусты, трехэтажные деревья, десятиэтажные деревья с лифтом - везде люди. Смотрят телевизор, готовят обед.
- Ну ты и дозвонился! Укрываться чем будем?
- Что? - переспросил Отматфеян.
- Надо было у старухи чего-нибудь попросить.
- Как ты думаешь, почему здесь так плотно?
- Что плотно? - не понял Чящяжышын.
- На одну кочку по двести человек.
- А, так место хорошее, все хотят.
- Чего хорошего? Климат отвратительный, море холодное, ветер, лягушки. Вот ты будешь на столе спать. А если бы мы куда-нибудь еще поехали, нам бы дали двухместный номер, ты бы на кровати спал.
- Чего там делать, где-нибудь еще? - обиделся Чящяжышын.
- Правильно, самые естественные для жизни места бросить и не жить там, а жить в самых неестественных, на болоте, например. Откуда чего убудет, там это же и прибудет. Сколько на место потрачено энергии, столько оно энергии и будет излучать. То есть оно становится не просто дырой, а энергетической дырой.
- Да, мы с тобой сюда заправиться приехали.
Чящяжышын со знанием дела принялся устраивать себе постель: 'Если ты себе второе кресло не возьмешь, то я себе его под ноги. А стулья тебе не нужны? Ты на одном сидишь'. Он подбирал ветки, листья, все, что посуше, помягче.
- А сам на чем будешь, на голом столе спать?
- Что ты хочешь? - спросил Отматфеян.
- На чем ты спать будешь?
- Устраивайся, как тебе нравится, - ответил Отматфеян.
Чящяжышын полез в шкаф. Фартуки и юбки, мундир - на пуговицах плохо спать. От кота в сапогах - сапоги ('Тебе дать сапог под голову?'), снегурочкина шубка. Костюмы были хорошие и плохие: то есть мягкие и теплые; жесткие и холодные.
- Там еще такое барахло есть? - спросил Отматфеян.
- Марля, - ответил Чящяясышын.
Всходила луна. Поблескивал гранит и мрамор, и асфальт - да, а побелка нет.
- Чего там? - спросил Чящяясышын из 'постели'.
- Просто смотрю.
- И чего видишь?
Заасфальтированные каналы блестели, как на самом деле каналы. По ним катили на тачках, у кого были, а у кого не было - на автобусах. Шел дождь. Он был
