Она ещё верила 'Огоньку'. Кто-то скажет - и ведь прав, прав будет! лучше бы, дескать, костюм поприличнее сыну купила, дочке платье новое, сама приоделась поизящнее, но - пусть говорят! А для меня на всю жизнь ёлочными фонариками в памяти сердца остались фрагменты этой внезапной поездки- экскурсии в Кемерово и Новокузнецк. Полет на самолёте, бренькающие трамваи и бесшумные троллейбусы, номер с телефоном в гостинице (я! жил! в гостинице!), громадноэтажные, больше абаканских, домищи, вагонное купе-колыбель на обратном пути...
Да что там! Даже минусы необыкновенного этого путешествия, которые в обыденной жизни вызвали бы истерику, вспоминаются с ностальгической улыбкой: как из вредности разнылся у меня зуб, и я не мог есть в кемеровских столовых горячее. Или: как меня не пропустили в кино на жутко смешную американскую картину 'В джазе только девушки' - мы умоляли все втроём пропускальщицу, но от фильма 'до 16ти' она меня напрочь отлучила. И я геройски отпустил моих женщин в кино, а сам маялся в одиночестве возле кинотеатра, слушая глухие взрывы хохота из-за дверей. А вечером, уже выплакав все лёгкие свои слёзы, внимал, хватаясь за живот, Любкиному рассказу-пересказу о приключениях двух героев, нацепивших женские платья...
Эта поездка всерьёз пробудила во мне страсть к путешествиям. Вскоре я, подбивая-увлекая приятелей, объездил окрестности Нового Села. Побывал в старинном купецком Минусинске, с его ажурно-каменными особняками и настоящей купольно-крестовой церковью. Лицезрел и знаменитое Шушенское, где великий дедушка Ленин, отдыхая от сутолоки столичной и забугорной жизни, катался на коньках, бил прикладом доверчивых зайцев по разливу да обдумывал на досуге как бы всё порушить в ненавистной ему России? Довелось поглядеть и на ещё только взгромождаемую Саяно-Шушенскую ГЭС, на ярость, бешенство и муки покоряемого, униженного бунтаря Енисея...
Вскоре, после 9-го класса, я и вовсе замахнулся на небывало длинный путь - через полстраны, на Украину, в Луганск, к дяде Ваде в гости. По расстоянию это примерно всё равно что из Канады съездить в Мексику, или из Парижа в Бомбей. трёхсуточное движущееся бытие в вагоне до Москвы, дорожные приключения, бесконечно-мозаичный день в картиночной столице, дорога на юг, белые хаты-мазанки с соломенными крышами за окнами вагона, навек полюбившийся Луганск, то и дело меняющий своё благоухающее имя на богомерзкое 'Ворошиловград', обратная дорога и опять дорожные случаи-встречи - всё это отдельная воспоминательная повесть. Здесь же вспомнилось особенно остро, как мы с матерью шукали карбованцев на билет.
Плацкарту до Москвы надо было покупать загодя (лето!), а денег, как всегда, в доме не случилось. И мы опять, забыв завет гордого Печорина, отправились просить-выпрашивать взаймы - к родителям моего близкого, очень близкого приятеля. Я тыщу раз бывал у них в доме, и отец и мать приятеля знали меня, как говорится, в упор. Я даже недоумевал: зачем они сказали с матерью прийти, зачем надо Анне Николаевне тащиться через пять улиц, неужто мне нельзя эти 40 рублей выдать?
Но в доме заимодавцев ситуация ещё более утяготилась: выложив деньги на стол, четыре красненьких бумажки, отец приятеля, суровый кряжистый человек, твёрдо произнёс:
- Будьте уж любезны - расписочку.
Я как кипятку глотнул (вот прав Печорин-то!), хотел уже крикнуть матери: 'Пойдём!', - и схватился за ручку двери, но... Но очень уж хотелось в дорогу. Я смолчал, остался у порога, греясь собственным стыдом. Муттер прошла к столу, присела на краешек стула, размашисто зачеркала по листку, отчетливо приговаривая:
- Я, такая-то такая-то, взяла в долг у таких-то таких-то сумму в сорок рублей ноль-ноль копеек, каковую обязуюсь вернуть не позднее второго числа следующего месяца. Дата. Подпись.
Анну Николаевну выдавала лишь дрожь в голосе и стремительно-нервные движения руки.
Мы вышли. Муттер сжимала четыре паршивых десятки в кулаке. Приятель, удерживая бешеного пса на цепи, отворачивал глаза - он знал своего папашу...
А кузбасская поездка Анны Николаевны стала лебединой одиссейной песней в её судьбе. Мечтала она ещё свозить нас в свой студенческий Иркутск, в столицу края Красноярск, чуть ли не в соседний горный Кызыл, но ни денег, ни запала уже не хватало. Дальше Абакана с тех пор она так никуда и не выбралась. Она всё больше уставала от жизни и страшилась перемен. Брат Анны Николаевны, Вадим Николаевич, будучи старше её на шесть лет, неутомимо катался по стране - на курорты, в турпоездки, к дочери в Казахстан, к нам в Новое Село. Как он вдохновенно, настойчиво упрашивал нашу муттер съездить к нему в благодатный фруктовый Луганск погостить.
- Да ты что, Вадим! - махала Анна Николаевна рукой в непритворном испуге. - Несколько дней! С чужими людьми! В одном купе! С моим здоровьем!..
Насчёт здоровья с годами она становилась всё мнительнее и боязливее.
Как я жалею, что в своё время не настоял жёстко, не применил даже насилие и не увёз муттер на недельку в Москву. В студенческом общежитии, где я жил, имелись специальные комнаты для гостевания родителей. Эх, если б я, не слушая возражений матери, купил ей билет, усадил в вагон, удерживал бы в нём трое суток, а потом вывел бы её на распахнутую и бурлящую Каланчевскую площадь - смотри, вспоминай! Это же одно из самых томительно-медовых потрясений в жизни человека - встреча с городом юности, где не бывал много-много лет...
В памяти Анны Николаевны Москва так и осталась в своем довоенном патриархальном обличье - с Охотным рядом, тысячеглавым Зарядьем, первозданными арбатскими переулками...
17
Муттер наша любила праздники, шумливые многолюдные застолья.
Теоретически. Наслушавшись в детстве мемуарных рассказов о том, как талантливо умели Клушины встречать гостей, как вкусно и с аппетитом ели-пили за изобильными столами, как высвобождали души в песнях и плясках, Анна Николаевна всю свою жизнь жаждала настоящего подлинного праздника.
Потому-то - это тоже одна из причин её педлояльности - с охотой она разрешала Любиным одноклассникам устраивать застолья у нас в доме и сама на минуту-другую присаживалась к чужому пиру. А вообще в компаниях она и в молодости бывала редко, а с возрастом и вовсе оставила мечту красиво, шумно, среди народа встречать красные дни. Даже когда её приглашали на именины, свадьбы или просто на педколлективные пирушки, она на приглашения не поддавалась.
Как-то, уже в поздние годы, Анна Николаевна отметила в компании День учителя, и это был первый и последний раз, когда я видел мать свою в крепком подшофе. Мы сидели с сестрой у окна в нашей избёнке, готовили, что ли, домашние уроки. Вдруг Люба хмыкнула:
-- Глянь, Саш, мамка наша куда-то идёт... Чё это с ней?
Я сунулся в окно. Анна Николаевна, сумрачно глядя перед собой и надменно прямясь, деловито вышагивала вдоль по улице мимо собственного дома. Куда? Мы с сестрой переглянулись. Люба первая заподозрила чудное, выскочила за калитку, догнала муттер - она утопала уже за полквартала.
- Мамка, ты куда?
- Д-домой...
Люба ахнула - мать еле на ногах стояла. Оказывается, они, пять-шесть ветеранок педфронта, после торжественного собрания в школе откололись от молодых коллег, собрались на квартире и устроили свой сабантуйчик. Раскупорили бутылочку коньяка. Попили-поели, попели-поплакали. Да и вторую распечатали. И - сомлели. Те старушки прилегли у хозяйки, а наша Анна Николаевна как самая из них молодая и уверенная в своих антиконьячных силах - решительно двинула нах хаус. И дошла. Только вот мимо хауса проскочила, и, если б не Люба, бес только знает, куда бы завёл он Анну Николаевну в тот день, до какого скандала она могла бы допутешествовать после доброго стакана коньяка.
- Он так легко, так сладко пьётся, - мямлила муттер в своё оправдание, когда мы укладывали её спать. - Такой вку-у-усный... Такой кова-а-арный...
А вообще Анне Николаевне, при её серой дождливой судьбине, сам бы Бог, кажется, велел попивать- расслабляться. Особенно благоприятным для этого временем были годы семейной -- совместной с Гагариным -- жизни. Тот поддавал крепенько, почему бы и не составить ему раз-другой-сотый компанию, не чокнуться стаканчиками в нервомотательные вьюжные вечера, дабы окончательно не чокнуться от тоски?.. Но нет, некогда было Анне Николаевне, да и не интересно. Её, как и многих подлинных интеллигентов, предохраняли от пития физическое непреодолимое отвращение к алкоголю и безмерная жадность на время - его, времени, этих секунд, часов, годов, и так не хватало на книги, на радиопередачи, на кино...
Хотя насчёт отвращения вопрос, разумеется, спорен и не так прост. Если б человек у нас имел
