дед, сидит возле узлов, точно курица на яйцах, с хищным взглядом старуха. С любопытством поблескивают зеленоватыми глазами два лобастых мальчугана.
'Партизаны, черт бы вас побрал! - мысленно ругается Бондарь. - Только жрать. Зачем было переться'.
Но, встретившись со страдальческим, полным немой просьбы взглядом женщины, Бондарь разгадывает материнский страх за сыновей, смягчается.
Он знает женщину по Горбылям. Муж на войне, в мирное время в его биографии что-то долго, нудно выясняли. Происходил не то из кулацкой, не то из нэпманской семьи. Боится мать, чтобы с сыновьями не повторилась подобная история.
...Тихо, хорошо вокруг. Благословенное время, когда весна вошла в силу - она в самом венце. Звенит лес от птичьего щебета, остро, пьяняще пахнет разнотравьем, смолой-живицей.
Но и докучливый партизанский враг появился - комар. Трудно тем, кто лежит в засадах.
_____
Пожар в душе каждый день.
Сердце болит острой, пронзительной болью - будто вогнали туда железный гвоздь. В голове засело одно: он, Лубан, виноват в смерти детей и жены. Мир вокруг темный, мрачный. Отчаяние, которое охватывает душу, граничит с безумием. Неукротимую боль Лубан носит в себе постоянно, не в силах избавиться от нее ни днем, ни ночью.
Отдых приходит во сне. Во сне Лубан видит детей, жену живыми. В глазах жены укор. Старший сын, которому исполнилось четырнадцать, что-то мастерит...
Но сон нервный, короткий. Пожар во время сна только притухает, тлея красными искрами в глубине души. Боль тревожит Лубана и ночью. Как только он раскрывает глаза, она наваливается с новой силой. Где расстреляли детей и жену? В мыловарне, возле кладбища? Там всегда расстреливают. Старший сын все понимал. Он стоит под пулями, а отец убежал...
Он сошел бы с ума или пустил себе пулю в лоб, если б то, что происходило у него в душе, не разгадали другие. Первым позвал Лубана к себе Вукаленка. Это было еще за Птичью.
- Вот что, бургомистр, бери тол - и на железную дорогу. Иначе загнешься. Иди к Феде - он у нас главный подрывник. Научит, как и что делать.
Когда Лубан уже выходил из комнаты, Вакуленка задержал его.
- Нас тут половина таких... У кого убили жен, детей. Но надо жить. Вот увидишь - уложишь пару фашистов, и станет легче...
Федя - щуплый, чернявый паренек лет восемнадцати. Отца его, председателя сельсовета, замучили фашисты, как только пришли в село.
Жизнью Лубан не дорожит, смерти не боится. Федину науку - как подбираться к железной дороге, закладывать, маскировать мину - перенял с первого раза. Второй эшелон - паровоз и двенадцать тяжелых пульмановских вагонов - он пустил под откос сам. Железнодорожному инженеру не надо долго учиться, где и как находить места диверсий, закладывать заряды, выбирать нужный момент.
Потом было разрушение дороги возле Хлудов, подрыв еще нескольких эшелонов, которые Лубан - теперь уже командир подрывников Батьковичского отряда - провел с блеском, с отчаянной решимостью. И потеплели, видя бесстрашие, хмельную отвагу бывшего заместителя бургомистра, партизанские сердца, исчезли хмурые, настороженные взгляды. Только, наверно, никто не знает, что минуты, когда Лубан лежит в зарослях, держа в руках протянутый от взрывателя шнур, или пулей летит под откос, поставив нажимной взрыватель на виду у эшелона, являются как раз тем забвением, когда его хоть на время покидают жгучие, неприкаянные мысли.
Бальзам на незаживающую рану Лубана кладет женщина. Еще тогда, когда в Пилятичах решалась судьба беглецов из местечка, Лубан выделил из группы женщин Зину, заметил в ее глазах благосклонность, сочувствие к себе. Случай свел их через два месяца, когда он уже твердо ходил по земле, смело глядел людям в глаза.
Женщина позвала, и он пошел к ней. Точно две одинокие, с перебитыми крыльями птицы, они стремительно, как только бывает на войне, сошлись, сблизились. Война отнимает жизнь, женщина ее возвращает.
III
Одинокой тенью блуждает по пилятичской улице Миша Ключник. Он в наряде: проверяет посты, караулы. Тысячеголосым хором квакают на болоте лягушки. На огороды с лозняков наползает завеса тумана. Небо ясное, звездное. Между двух осокорей на школьном дворе висит полкраюхи месяца. Едва слышно попискивая, носятся над соломенными крышами хлевов летучие мыши.
Миша снимает с плеча, приставляет к штакетнику винтовку, садится на скамейку. Как раз напротив хаты бывшего волостного бургомистра Спаткая. В темноте белеет калитка. Вчера на крыльце этой хорошо знакомой хаты Миша пережил неслыханное мужское унижение.
Больше двух месяцев, когда, уйдя из Пилятич, партизаны стояли за Птичью, затем кочевали по чужим селам, ждал Миша свидания с Зиной.
Он только вчера вернулся с задания. Вечером кинулся к Зининому двору. Он и подарок ей нес - перстенек, выточенный им еще за Птичью из серебряного, нэпманских времен, полтинника.
Она встретила его на крыльце, даже в хату не пустила. Красивая, теплая. Глядя в глаза, сказала:
- Не ходи ко мне, Миша. Не срами. Тебя любила и отлюбила. Человек есть у меня. Люблю его.
- Я замуж тебя возьму, Зина!
- Поздно, Мишенька. Надо было брать раньше. Теперь я сама выбрала.
Как топором отрубила. Он ушел. Допытываться не стал. В таких делах решает женщина.
Уже выбравшись со двора, озираясь, чтоб убедиться, что никого поблизости нет и никто не видел его позора, Ключник задрожал. Жгучая догадка опалила его так, что боль по Зине сделалась невыносимой. Лубан, только он! Еще тогда, в канун весны, когда Ключник отказался выполнить приказ Батуры и не расстрелял немецкого прихвостня, Зина нахваливала Лубана. При нем, Ключнике. На свою голову он спас немецкого холуя...
Он понимает, почему Зина осмелела. О Лубане заговорили. Бывший немецкий начальник времени не теряет, искупает свою вину.
Ненавидя, пылая местью к Лубану, какой-то частицей души Ключник завидует ему. Без году неделя в партизанах, а уже прославился. А он полтора года тянет лямку, и о нем ни слова. Бегал, прятался, на карачках ползал, когда от полицаев было не продохнуть. Кто гарнизоны насаждал? Тот самый Лубан. Почуял, сволочь, что пахнет жареным, мигом перестроился. Шкуру спасая, семьи не пожалел. Батура был прав: стрелять надо гадов. А теперь им почет.
Ничего, еще будет справедливый суд. Пускай сто эшелонов взорвет Лубан, а то, что красноармейца застрелил, припомнится.
Зина тоже - из гадючьего племени. С одним бургомистром жила, потом побежала к другому. Лясы готова точить с кем угодно, а липнет к начальникам.
Ключник чувствует, что немного несправедлив к Зине. Теперь Лубан не начальник. До конца дней будет он искупать вину, да и оправдается ли?
Ключник смотрит на светлое в темноте ночи пятно Зининой калитки, ожидая, что вот-вот мелькнет там темная фигура. Он знает, что сделает. Окликнет и, если недавний заместитель бургомистра не остановится, не поднимет руки вверх, пошлет к праотцам. Тогда квиты будут. Пускай разбираются, судят. Ему все равно.
Никогда до Зины не знал Ключник мук ревности. Сходился с женщинами, расходился. Каждая дарила что-то свое, оставаясь в душе тихим, приятным воспоминанием, а были такие, что и вспоминать не хотелось. Его не очень интересовало, как ведут себя женщины, с которыми он был близок, с другими мужчинами. Зная свои слабости, он прощал их другим. Женщины его всегда выручали.
Прошлой зимой, когда он, раненый, лечился в Батьковичах, его выходили медсестры. Староста, прижатый партизанами, привез Ключника в больницу, сдал, и только его видели. Рана на ноге гноилась, лекарств не было, кормили так, что здоровый мог протянуть ноги. Клава и Вера приносили еду из дома, промывали рану марганцовкой, одели, обули.
Вылечившись, он сошелся с Клавой. Она жила в отдельной хатке, с которой немецкая бомба сорвала крышу. Должно быть, из-за него жила, так как через улицу стоял новый отцовский дом. Клавин брат Сергей Омельченка, который, когда еще только немцы заняли местечко, был вместе с Анкудовичем в партизанах,
