Откуда-то сбоку доносится металлический лязг, пронзительно звенит циркулярка. Пыхая паром, проносится маневровый паровоз. Ловя звуки чугунки, станции, Птах с нетерпением ждет, когда вдоль эшелона пойдут осмотрщики вагонов. После них состав долго не задерживается.
Наконец отчетливо слышен стук молотков по колесам и осям. Птах даже разбирает отдельные слова, которыми перебрасываются поляки-осмотрщики.
Еще через полчаса - далекий, в голове эшелона, гудок, рывок паровоза, скрежет тормозов, грохот колес, который, нарастая, переходит в равномерное тахканье.
Птах сдвигает с себя желоб. Лицо приятно обвевает легкий холодок. Ветер несет с собой мелкие пылинки сожженного угля, что вылетают вместе с дымом из паровозной трубы. Немецкие паровозы все такие, коптят страшно.
Птаха охватывает возбуждение. Польша не бесконечна. Может, даже сегодня он услышит родную речь. Тогда он - на родине и знает, что делать. Его не пугает, что эшелон переедет границу где-нибудь на Украине, откуда до родного местечка - длинная дорога. На своей земле он на карачках доползет до дома. Лишь бы скорее, лишь бы скорее...
Птах проваливается в сон, тяжелый, тревожный. Одно лагерное зрелище сменяется другим. Птах видит себя в темном подземелье шахты, штейгер Биркнер шепчет на ухо, что в его матраце найдены сухари. Надо бежать, а бежать он не может - нет Змитра. Птах хочет крикнуть, позвать Змитра, но голос пропал. Из горла вырывается бессильное сипение.
На короткий миг Степан просыпается, старается отогнать навязчивую бредь, но она вновь возвращается то видом серого майдана, на котором проводится поверка, то ощущением беспомощности, которое до боли сдавливает грудь, потому что он вдруг видит себя в тесной клети, зависшей между ярусами шахты...
Так продолжается весь день. Покачивание полувагона уколыхивает изнуренное тело, встревоженное сознание ищет покоя в сне, но полного забытья сон не приносит. Ежеминутные воспоминания о лагере, шахте, неволе, которые возникают сами собой, держат Птаха как в клещах. Ощущения мучительны - обессиливают. Птах никогда не думал, что таким трудным будет побег. Первый и второй день езды в противном корыте, которое напоминает гроб, он еще выдерживал, но больше нет сил.
В лагере рядом был Змитро, Томаш, другие люди, тут он один. Целую неделю один, если учесть и сидение в затхлой баньке, под носом у немцев...
К вечеру начинает моросить дождь. Эшелон, сбавляя ход, долго грохочет по крестовинам стрелок. Поезд еще не успел остановиться, как Птах встрепенулся от смутного, неясного, но радостного предчувствия. Еще через несколько минут до его слуха доносится сказанное на родном языке слово, и он, не в силах сдержаться, обхватив черными от угольной пыли руками заросшее щетиной лицо, плачет...
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
I
В штабе - новости. За столом один унылый Дорошка.
- Следственная комиссия работает, - сообщает он Бондарю как бы даже со страхом. - По делу Лавриновича. Ищут виноватых. Одного расстреляли будто специально был подослан полицией...
Кровь ударила Бондарю в виски, но он сдерживается.
Услышанная новость, затаенный смысл ее означает что-то несовместимое с бодрым духом уверенности, с которым он приехал из Припятской зоны. Там многие люди, чужеземцы, о которых раньше никто не слышал и не знал, присоединились к партизанам и их приняли с открытой душой. Тут будто кто-то сознательно запутывает ясное для всех дело.
Чтобы успокоиться, Бондарь отходит от штабной землянки, бредет по тропке. О гибели Лавриновича следствие вел штаб, в Центр были посланы соответствующие материалы. Если дело снова всплыло, это может означать одно - штабу партизанского руководства не доверяют.
Бондарю обидно. Но чем дальше он рассуждает, перебирает в памяти обстоятельства весеннего налета на железную дорогу, который закончился трагично, тем больше трезвеет. Лавринович был проницательным человеком, он чувствовал, что в лице командира соединения партизанская масса хочет видеть героя. Он пошел навстречу этому, пускай невысказанному, неосознанному ее желанию. Понимал - в случае захвата эшелона авторитет его возрастет. Был горяч, нетерпелив. Рассчитывал одним махом разрубить все узлы и противоречия.
Виновных в его смерти нет. Косвенно виноват, конечно, Михновец. Пальцем не пошевелил, чтоб выиграть бой. Даже разведки не провел.
А Волах? Неужели, сея недоверие, подозрительность, хочет укрепить свое положение? Опыт войны научил Бондаря: подозрительность только вредит. Много писали, говорили о шпионах до войны, а когда она началась, это лишь усилило панику. Из-за преувеличенных слухов о немецких ракетчиках, диверсантах, парашютистах сбивались с толку целые части.
Командир должен верить подчиненным, а они ему. Иначе боя не выиграешь. В партизанской войне тем более. Народ, который пришел в лес, варился в семи водах, увидел такое, что другому кабинетному начальнику даже не снилось. Он, Бондарь, скажет об этом Волаху прямо в глаза. Это его долг...
Принятое решение как бы возвращает Бондарю равновесие, и он идет назад, в штабную землянку. А за дощатым столом уже не один Дорошка. Взлохматив поседевшую копну волос, сидит хмурый Вакуленка, склонился над картой Большаков, рядом с ним Якубовский. Высокий, по-военному стройный Гуликовский похаживает вокруг стола.
'Обмозговывает разгром Росицы', - догадывается Бондарь, и догадка эта отзывается холодной, неприятной болью. После командира соединения старший по званию он, однако Волах поручил командовать операцией батальонному комиссару Гуликовскому. Идея Вакуленки, Бондаря, а командовать будет другой. Выходит, с самого начала не доверяет ему Волах.
Бондарь подходит к столу, сдержанно здоровается. Гуликовский встречает его, не скрывая радости.
- Ты извини, что начали без тебя. Со вчерашнего дня потеем. У него сидели, - он показывает на Большакова. - Дознались, что ты приехал, - и сюда. Выступаем послезавтра.
- Почему послезавтра? Впереди еще целая неделя.
- Ты в своей Припятской зоне закис, мхом оброс. Ничего не знаешь. Через неделю будет другое. Все партизаны выходят на железную дорогу. Рвать рельсы. В одну ночь по всей Беларуси. Приказ Пономаренко, Начинается, брат, рельсовая война.
Так вот какие печки-лавочки!
Сразу же, забыв об обиде, Бондарь прикидывает варианты операции. Задумано с размахом. И в военном и во всех прочих смыслах. Армия наступает, самое время ударить немцев с тыла.
- Толу хватит, - как бы разгадав мысли Бондаря, продолжает Гуликовский. - За ночь прилетает по два самолета. Дождались праздничка!..
Задуманный разгром Росицы теперь кажется Бондарю мелким, незначительным по сравнению с тем, что начнется через неделю. Он присаживается к столу, пододвигает к себе карту. Нападение на Росицу предусмотрено осуществить с севера, со стороны осушенного болота, которое начинается от Дубровицы. С юга, в обход совхозного поселка, дорогу на Батьковичи перекрывает отряд Якубовского. Скотину погонят по болоту на Дубровицу. Чтобы немцы не перехватили стада, еще один заслон будет поставлен возле Кавенек, под самым местечком. Что ж, операция задумана грамотно. Именно так ему самому хотелось ее провести.
Прибегает запыхавшийся радист, кладет перед Бондарем листок бумаги. На листке, поверх зачеркнутых карандашом цифр шифра, торопливые строчки: 'Полковнику Бондарю, комбригу Вакуленке. С получением сего приказываю немедленно вылететь в Москву, в распоряжение ЦК КП(б)Б. Секретарь ЦК КП(б)Б и начальник Белорусского штаба партизанского движения П. З. Калинин'.
Бондарь читает радиограмму молча, протягивает Вакуленке. Стучит сердце: тревога была не напрасной. Его партизанская песенка спета. 'А может, так лучше, - шевелится мысль. - Не надо ломать себя...'
До Вакуленки смысл телеграммы доходит не сразу. Разобравшись, что к чему, он чешет затылок:
- Придумают же, черти полосатые. Настает самое интересное, а тут лети. Немцев, значит, будут выгонять без нас. Жалко, хлопцы, не увижу своими глазами. Два года мечтал об этом...
Листок идет по рукам. Читают его молча, сосредоточенно. Один Вакуленка не может успокоиться:
- Ну ладно, пусть тебе, полковнику, трудно в одну дудку дудеть с новым начальником. А я рядовой. Званий не имею. Меня в другую область не перекинешь. Зачем я там? Надо было отзывать, когда
