Лавринович приехал.
Гуликовский, шевеля черными стрелками бровей, загадочно улыбается:
- Тут другое, хлопцы. Вы еще не вышли из войны. Не понимаете. Тут же ясно написано: в распоряжение ЦК. На курсы вас забирают. Подучат, выветрят из головы партизанщину. На область, может, еще не поставят, а районами руководить будете.
Руководить районом? Сикора говорил то же самое. Но себя в такой должности Бондарь даже мысленно не представляет.
Ночью отряды выходят в Дубровицкие леса, ближе к Росице. Через Мазуренковых связных Бондарь знает: отец жив, здоров, хотя есть опаска немцы стали за ним следить. В соседнем с отцовским двором поселился изгнанный из Пилятич начальник полиции. В местечковой полиции не служит, занялся земледелием, и это как раз настораживает.
Отыскав в людской толпе Мазуренку, Бондарь просит:
- Найди в Дубровице надежную женщину. Пускай предупредит отца. Хочу с ним повидаться.
Мазуренка согласно кивает головой, в свою очередь просит:
- Возьмешь у меня письмо. К жене. Бросишь в Москве. Я, брат, даже сына своего не видел.
Весть о том, что начальник штаба улетает в тыл, распространилась мгновенно. Письма пишут многие - Большаков, командир роты Петров, даже Гервась, у которого брат в Архангельске.
Странное настроение у Бондаря.
Предчувствие, что замыкается один круг жизни и начинается новый, впрочем, не подвело. Только он не думал, что новая жизненная полоса начнется на такой высокой волне. Но он прилетит в Москву не с пустыми руками.
Недавние сомнения, заботы, которые еще вчера бередили душу, куда-то сплывают, уступив место тихой грусти расставания. На события личной и окружающей жизни он смотрит теперь с новой вышки, и из того, что видит, отметается мелкое, мизерное, не стоящее внимания. Народ борется - вот главное, чем живут сейчас деревни, города, окрестные леса, болота, все без исключения районы, и об этом он расскажет в Москве.
Еще в молодые годы Бондаря про обычную в крестьянской повседневности работу, такую, как пахота, сев, уборка урожая, стали говорить высокими, вдохновенными словами - борьба, битва за хлеб. Но еще более соответствуют такие слова теперешним делам, когда на войну поднялся стар и млад, когда деревенская женщина, накормившая партизан, рискует жизнью.
Волаху Бондарь желает добра. Вчера Дорошка, поддавшись слухам, наплел ерунды - следственной комиссии нет. Было заседание обкома, Волах требовал судить Михновца. Расстреляли же заместителя начальника полиции из Батькович, который прибежал к партизанам на исходе зимы.
Михновцу везет: командиры заступились. Наказали тем, что сняли с бригады. По всему ясно: Волах ищет опоры, ему не легко. Привык, как и Лавринович, к армии, а тут другие законы. Пускай поживет в землянках, поест несоленой картошки, попьет ржавой воды - кое-чему научится...
II
Штабы - на Дубровицких выселках. Поселочек стародавний, похожий на усадьбы староверов-хуторян: под одной крышей хаты и хлева, дворы огорожены дубовыми частоколами, на огородах - прясла.
Несмотря на суету, которая предшествует каждому бою, горбылевцы выкроили часок, чтоб попрощаться с Бондарем. За столом собрались все, кто зачинал отряд. Торопливо произносят тосты, чокаются стаканами, стараются казаться веселыми. Бондарь расчувствовался до слез. Понимает: рвется дорогое, незабываемое, такое, что, может быть, никогда больше не повторится в жизни. С Хмелевским, Гервасем, Васильевичем, Большаковым, Надей Омельченко, Соней, Топорковым и другими сроднился душой. Знает о них все, а они - о нем.
На прощание песню затянули - 'Синий платочек'...
В этот момент Мазуренка приводит в хату женщину, которую Бондарь сначала не узнает. Высокая, полнотелая, с круглым, миловидным лицом, она смотрит на него и улыбается. Есть в ее глазах, улыбке что- то до боли знакомое, давнее, и Бондарь вдруг встрепенулся. Перед ним - Надя, та самая местечковая Надя, с которой в молодости он просиживал вечера.
- Как ты сюда попала? - взволнованно спрашивает Бондарь, уже догадываясь, зачем Мазуренка привел его знакомую.
- Замужем тут. Скоро семь лет.
Застолье между тем шумит. Бондарь с Надей выходят на подворье.
Женщина показывает на новую пятистенку.
- Вон моя хата. Ты тут третий раз, а не зашел.
Ему становится весело. Ощущение такое, будто с Надей расстался недавно и не было Горбылей, военной службы, войны - всего того, что пролегло между ними за долгие беспокойные годы. Своим появлением она все это как бы вычеркивает, оставляя чувство приязни к ней и его мужской власти над нею.
Удивительно - Надя будто стоит перед началом его нового жизненного круга. Десять лет назад, когда, окончив лесную школу, он уезжал в военное училище, она плакала, предчувствуя, что к ней он не вернется. Теперь улыбается, плакать о нем у нее нет оснований, она - чужая жена.
- Я зашел бы, - переходя на шутливый топ, говорит Бондарь. - Мужика твоего боюсь.
Она смотрит ему в глаза, и лицо ее озаряет мгновенная, едва уловимая вспышка радости.
- Не выдумывай. Ты даже не знал, что я тут. А я все о тебе знаю. Мне Максимук рассказывает. Тот, что на курсах с тобой учился.
Сдерживая в себе желание прикоснуться к женщине рукой, прижать к себе, Бондарь спрашивает:
- В местечке бываешь?
- Хожу иногда. К твоим заглядываю. После того как села сожгли, не была. Дед Язэп еще в прошлом году умер.
Усадьба старого Язэпа находилась недалеко от их двора, ближе к болоту. Летним утром она тонула в тумане. Хотя старик был грамотен, при царе сидел в волости писарем, но фабричной одежды не признавал. Неизменно одевался в домотканые штаны, рубашки. Был белый как лебедь. Доброе было сердце у деда Язэпа. До революции прятал демократов-забастовщиков, которые порой наезжали из Гомеля, Речицы. После коллективизации в Язэповом гумне складывали снопы те из местечковцев, кто втайне от сельсоветского ока засевал лесные полянки.
- Хочу отца повидать, - говорит Бондарь. - Забирают меня отсюда.
На лице женщины мелькает тень тревоги.
- Куда забирают?
- Туда, - Бондарь показывает рукой на восток. - Наши наступают, скоро будут тут. Поеду на курсы.
- Неужели не хватило тебе курсов? Седеть стал, а все учишься. Жить когда?
- Кончится война, приеду сюда. - Бондарь смотрит Наде в глаза. - Я, Надя, женат. Только не знаю, где жена.
Ее лицо пунцовеет, и она опускает взор.
- Так я пойду. Что сказать отцу?
- Пускай подойдет в ольшаник. Завтра в полночь. Только осторожно. Боюсь за тебя. За отцовой хатой следит полицай.
- Не бойся. Твой помощник не первый раз меня посылает.
Она ушла. Он смотрел ей вслед, пока ее дородная, красивая, полная женственности фигура не скрылась за частоколом двора.
Вечером Надя возвращается.
- Передала все, - говорит она. - Отец был в поле, пришлось ждать.
Покраснев, потупила глаза, пригласила:
- Приходи, когда стемнеет. Не хочу, чтоб языками плели.
Пятистенка у Нади новая. Ухоженный дворик, накрытый соломой хлевушок. Вечер звездный, тихий - такие вечера бывают на склоне теплого лета. Улица в сером полумраке.
Хозяйка завешивает окна, зажигает каганец. По выбеленным стенам скачут тени. Обстановка в хате небогатая. В правом углу - деревянная кровать, в левом - стол, два табурета.
- Только стали обживаться, а тут война, - рассказывает, как бы извиняясь, хозяйка. - Федя лесником
