Глория не раз ловила себя на том, что, находясь рядом с ним, на самом деле беседует с пустотой. Но сейчас Эрон слушал ее на самом деле.
- Ну и что это тебе даст? - поинтересовался он, и наступила пауза, которой хватило на то, чтобы мысли ненадолго отошли на второй план, а тела принялись разговаривать на своем языке.
Кожа - к коже, губы - к губам...
Наконец Эрон вновь выпустил ее и Глория села, поправляя сбитую прическу.
- Кстати, опять звонил Дейкер, - вспомнила она, немного отдышавшись.
- Он не сказал, зачем?
Лицо Эрона изменилось, став напряженнее и жестче.
Упоминания о докторе никогда не казались ему приятными. В жизни каждого человека есть ряд вещей, без которых не обойтись, но о которых не хочется упоминать без крайней необходимости.
Что знала о его личных взаимоотношениях с Дейкером Глория? Только то, что сам Эрон удосужился ей сообщить?
- Нет, я не знаю, чего он хочет, - ответила девушка, и Эрон почувствовал облегчение.
Чем меньше она будет знать о его ненормальностях, тем лучше...
- Может, он сумеет мне помочь, - глуховатым голосом пояснил Эрон. Он знал, насколько Глория небезразлична ко всему, связанному с его личной жизнью. Любопытство могло подтолкнуть ее к тому, чтобы она сама пошла выяснять у Дейкера, что с Эроном происходит, - и Эрон не смог бы ее в этом упрекнуть. Так что оптимальным вариантом было говорить ей полуправду: пусть она считает, что все дело в ночных кошмарах, - и дело с концом. И все же одного упоминания о Дейкере хватило для того, чтобы Глория заметила, как Эрон заволновался, как изменились его глаза, даже движения стали скованней, будто он боялся выдать что-то неосторожным жестом.
'Бедный Эрон, - подумала она. - Если ты хочешь, я не стану тебя расспрашивать. Я ведь вижу, как тебе тяжело. Если ты не хочешь говорить мне правду - не надо. Я люблю тебя таким, каким ты есть, и ты не можешь иметь тайны, способной меня оттолкнуть'.
- Ты так думаешь? - скорее машинально, чем сознательно, спросила Глория вслух и тут же пожалела об этом: на какой-то миг на лице Эрона возникла гримаса боли, и, хотя она исчезла так же быстро, как и появилась, девушка успела ощутить легкий укол совести.
- Не знаю, - на лице Эрона заиграли желваки. - Я просто в смятении... Я не знаю, что и думать...
Эрон замолк и отвел взгляд.
Глория чуть заметно кивнула: 'Я понимаю тебя'.
'Кто тянул меня за язык? Зачем я заговорила об этом?'
- И ты надеешься, доктор избавит тебя от твоих плохих снов?
И кто это выдумал, что люди должны непременно говорить, общаясь друг с другом? Одно слово тянет второе, третье, и вот уже что-то лишнее и ненужное вырвалось наружу, разрушая все, что только можно. Неудачная мысль, неуместный, неловкий вопрос... Как тут вовремя остановиться? Глория, во всяком случае, не знала: фраза выскользнула на свет сама и удержать ее было невозможно.
Эрон отвернулся, пряча от девушки глаза. Сама того не зная, Глория попала в самое чувствительное место. Не больное - именно чувствительное. Дорого бы сам Эрон заплатил за то, чтобы ее можно было посвятить в свою тайну: страх опозориться перед самым близким, нет, даже единственным близким ему человеком ставил заслон перед откровенностью. Но его Эрон убрать не мог.
- Ты знаешь... - даже голос его звучал теперь натянуто, - они больше совсем не плохие!
Эрон прикусил язык, мысленно возвращаясь к собственному сну, и снова перед его глазами замелькали причудливые лица-маски, мчащиеся навстречу стебли высокой сухой травы и ворота, за которыми скрывалось нечто бесконечно ему нужное...
Взгляд Эрона поднялся к потолку и замер.
Глория приподнялась, собираясь спросить его о чем-то еще, но тотчас передумала: о чем можно расспрашивать человека, которого тут нет?
И в самом деле - Эрон сейчас был очень далеко. Настолько далеко, что он и сам не мог бы объяснить, где именно.
Зато он знал другое. Там он был у себя.
2
Ночь выдалась лунная - но мирной не казалась. Холодноватый блеклый свет, щедро разливающий по улицам синие оттенки, был неровным; рваные черные тучи асимметричными клочками, как сетью, сплетенной шизофреником, затянули небо, - посмотришь - оторопь возьмет.
Вроде ничего необычного: луна, тучи, небо - но все вместе они складывались в особую картину - из тех, что следовало бы помещать в залы с прибитой на двери табличкой: 'Не для слабонервных'. Странная магия - магия абстрактного искусства, когда сам зритель не может понять, что заставляет его вздрагивать от страха или биться в припадке эйфорического хохота, была присуща этому подавляюще громадному ночному небу. Тьма бездны, усмешки темных сил, мрачность веков - все оставило на его полотнище хотя бы по нескольку мазков.
Есть ночи, созданные для мечтаний, есть - для возвышенной романтической любви. Бывают ночи и скучно-деловые, когда хорошо заканчивать сверхурочные работы или спокойно спать, зная, что ничто особенное тебя не потревожит. Но бывают и ночи, призванные сводить людей с ума, толкать их на поступки непредсказуемые и жуткие.
Эта ночь относилась к последним.
Не случайно одна сверхтихая и неприметная домохозяйка, выглянув на секунду в окно, подумала вдруг, что... неплохо бы отравить собственного мужа. Просто так. Ни за что. Без всякого смысла, себе в ущерб, только потому, что небо покрыто нелепыми пятнами, а круглый лунный диск проглядывает сквозь них особо нагло и неприятно...
Эта мысль была столь неожиданной и нелепой, противоестественной для ее индивидуальности, что Минни Поттер испугалась и отшатнулась, задергивая занавеску.
'Что со мной?' - растерянно подумала она, вновь очутившись в уютной гостиной, среди вещей привычных и милых, показавшихся вдруг удивительно родными. Ей трудно было поверить, что она могла хоть на миг подумать о таком злодействе.
Минни не имела привычки анализировать свои чувства к мужу. Супруги Поттеры настолько привыкли друг к другу, существуя при этом каждый своей обособленной жизнью, что им не нужны были ни ненависть, ни любовь, ни что-либо другое.
Минни была нежна с Сайласом. Он тоже был всегда приветлив и даже ласков - но это входило составной частью в общий домашний уют, или, как теперь нередко выражаются, в микроклимат. Собственно, ради этого микроклимата оба и жили на редкость тихой и непримечательной жизнью, способной кому угодно показаться скучной, как бесконечная асфальтовая автострада: без выбоин, трещин, но и без неповторимой индивидуальности, придающей прелесть старым, особенно сельским, дорогам. И Минни, и Сайласа такое невыдающееся существование устраивало; тем более странным выглядело на этом фоне секундное безумство, навеянное Минни луной.
Неужели их мирок дал трещину? Неужели Минни проглядела, что в их доме возникли какие-то перемены? Ничто ведь не берется из ниоткуда...
На всякий случай Минни, шаркая разношенными тапками, направилась в комнату с камином, где Сайлас, как обычно, сидел, уткнувшись взглядом в телевизор. В этот час шла его любимая программа. Хоккей.
Сайлас сидел в том же самом кресле, в той же самой позе, в какой Минни могла наблюдать его в течение нескольких лет...
Так откуда же взялась такая бредовая идея - поднять на него руку?
Минни осторожно подошла поближе и, стесняясь самой себя, потрогала мужа за плечо. Даже на ощупь (как ни смешно это звучит, но для Минни это имело огромное значение) он был таким, как всегда: немолодой, обрюзгший мужчина с обвисшей на подбородке кожей - само воплощение неторопливой жизненной стабильности.
Словно в благодарность за его привычность, Минни обняла Сайласа, наваливаясь на мужа всем своим немалым избыточным весом.
В этот момент на экране возле ворот сложилась критическая ситуация: левый полузащитник перебросил шайбу нападающему, тот замахнулся и...
