давиться?
- Да потому, что нет тебе места на земле. Так и проживешь свой век в яме этой - в нищете да обносках. Удавиться бы краше.
- Страсти-то, страсти-то ты намечтал, Саша. Давиться... Что на мне, грех какой? Мне здесь хорошо, здесь хорошо, Саша. Зимой тепло, летом тихо. Теперича дождь пошел - а здесь не каплет. И крыса у меня живет. Она седая, старая. Ты, говорю, иди, крыса, в распределитель, что тут тебе корысти? Уголь один. Не идет, любит меня. И я ее жалею, когда корочку положу, когда...
- Дура, - оборвал Сахан. - Крысу она пожалела, корочку кинула. Экая дура.
Степка покорно замолчала.
- Да ты ее потому пожалела, - продолжал Сахан, воодушевляясь, - что она вся-то с палец. А стань эта крыса вдвое тебя больше - куда бы ты делась от страха? То-то! Те нам и хороши, кому мы великаны. Тем и корочку. Ты вот тут сидишь, радуешься, а и невдомек дуре, что для людей сама не больше этой крысы. Подкинут тебе на глупость ветошку или кастрюльку мятую - ты и рада. А что тебя за человека никто не держит, что тебе, как крысе, корочку кидают - не чухнешься.
- Ты что, ты что говоришь, Саша, ты где таких людей видел? Люди простые, добрые, друг друга любят. И помогают, чем могут. И не в обиду, не в обиду вот я и беру. Жалеют друг друга люди. И бомбу такую бросили, чтоб не убило нас.
- Да заткнись же ты, уши вянут! - простонал Сахан. - Была дурой, а теперь и вовсе спятила.
- Это правда, больная я, - горячо согласилась Степка. - Жалобная я очень с детства. Я раньше стеснялась, что такая, все по углам пряталась, а теперь не так. Украду для старушки какой уголька у Феденьки - она и рада. Ну, прибьет меня Феденька, прибьет, а потом сам плачет. Тогда я и его пожалею.
- Да уж, мужиков жалеть - это ты мастерица.
- И жалею. Как мужика не пожалеть - он или с войны списанный, или отроду больной. А ты это с дурного говоришь, Саша, с дурного. В тебе кровь недобрая, смутная кровь. Ушел бы ты, Саша, страшно мне с тобой.
- Будет тебе, - ответил Сахан. - Пей лучше.
Заскрипела входная дверь. Сахан насторожился, но дверь скрипела в тяжкой борьбе с ветром - снова и снова, - а Лерки не было. 'Придет, - думал Сахан, куда ему деться. Помешался он на моей дуре, факт - я с погляда заметил, а первый погляд не обманет. Влип барчонок. И что ему в ней?'
С отстраненным любопытством, как вскрытую лягушку в биологическом кабинете, оглядел Сахан сестру. Опять нашел в ней сходство с собой, только лбом Степка и разнилась - круглым, овечьим, идиотским.
- Встань, - сказал Сахан, - покажись.
Недоуменно хихикнув, Степка поднялась.
- Чего показывать?
- Все.
Степка расстегнула, развела полы черного халата. Тело ее, нагое и обильное, белело в полутьме кочегарки. 'И не жрет ни черта, а прет из нее все это', - думал Сахан, внимательно рассматривая то, в чем было для него сосредоточено все зло его жизни - бесстыдное, отвислое, бабье, - и не мог понять, чем это влечет Лерку.
- А ты?.. - спросила Степка недоверчиво. - Ты хочешь, что ли?
Сахан сплюнул и ответил, дрожа от ненависти:
- Застегнись, дура. И пей. А дверь на ночь не затворяй. Поняла?
- Поняла, - послушно согласилась Степка. Она быстро втиснулась в халат, застегнулась и запела, обрушивая на фанерный стол град ударов:
Через пень, через пень,
Через колотушку
Девки деда целовали
В лысую макушку...
'Наладил гуляночку', - подумал Сахан и, усмехнувшись, выбрался из кочегарки.
# # #
Дождь кончился. Стояла густая июльская ночь.
Вся тягость человеческой жизни, привычно скрываемая днем, высвобождалась в ночи и заполняла комнату угрюмым храпом деда, стонами бабуси и невнятным бормотанием мамы-Машеньки.
Авдейка слез с кровати и бесшумно оделся. Вчера, днем, уже сговорившись с Болонкой и запомнив окно, он вдруг представил, как ограбленный Ибрагим плачет и бегает по двору в белье с развязанными тесемочками. Рассказать деду про Ибрагима Авдейка не решился, но почему-то вспомнил дядю Петю-солдата и показал папку с его рисунками. дед раскладывал рисунки по столу, как пасьянс, примериваясь к рассказу Авдейки, и наконец выложил ряд - от портрета самого дяди Пети до последнего, нестерпимого лица во весь лист.
- Вот так, - твердо сказал дед. - Потому и ушел солдат.
- Куда?
- Куда - не скажу. Но вину на себе чувствовал, вот и ушел.
- А ты, дед, вину на себе чувствовал?
- Я, брат, много чего перечувствовал. Только нельзя чувству над собой власти давать - заморочит оно человека, совершить ничего не попустит, погубит вернее пули.
Авдейка не понял и решил думать про вину потом.
Дождавшись, пока все уснули, он вышел из дома, нашел Болонкино окошко и постучал. Болонка не отзывался. Авдейка стукнул сильнее, тогда бледная тень проступила на глянцевой темени и скрипнула оконная рама.
- Не спал, не спал, а вдруг уснул, - сообщил Болонка.
- Спички взял?
- Взял. И нож тоже.
- Ибрагима резать?
- Не резать, а так... Без ножа - не по правилам.
Болонка тяжело плюхнулся на землю и заковылял к цели. Под окном Ибрагима Авдейка присел, попытавшись поднять его, но Болонка не поднимался.
- Не могу, - сообщил он. - Страшно очень.
- А на фронте не страшно?
Авдейка решительно обхватил Болонку и приподнял, помогая коленом. Створка окна легко отошла внутрь. Болонка отпрыгнул и шепнул:
- А если он дома?
- Ты же сказал, в домоуправлении.
- А вдруг вернулся? Проверить надо. Я сбегаю мигом.
- Подожди, не надо бегать.
Авдейка отошел, взял с насыпи комок земли и бросил в окно. Донесся короткий удар, и земля прыснула по полу.
- Давай, - сказал Авдейка.
- Давай ты.
Болонка стал на четвереньки. Авдейка уперся ногой о его спину, схватился за раму и, обдирая колени, забрался в комнату. Было тихо. Пахло пылью и чужим жильем. Авдейка лег пузом на подоконник и втащил Болонку. Тот икал от страха, и в кулаке его гремели спички. Авдейка чиркнул. Осветился грязный пол, темные, страшные своей чуждостью предметы полезли в глаза. Спичка погасла. Предметы разбежались.
- Так не пойдет, надо лампу найти, - сказал Авдейка.
Нашли на столе лампу, зажгли фитиль, надели захватанное тусклое стекло. В пустынной комнате стоял топчан, обитый коричневой клеенкой, большой стол, табуретки, фанерный шкаф с посудой и сундук с железным кольцом на крышке.
- Что-то сабель не видно, - неуверенно сказал Авдейка. - И вообще, как-то... не богато.
- Глупости. Это понарошку так.
Что-то ударило в лампу, и Болонка замер.
- Да не бойся ты, это мотылек.
- Вечно эти бабочки разлетаются, - недовольно заворчал Болонка. Он еще икал, но осваивался быстро. - Здесь! - Он показал на сундук. - Хватай! В таких всегда деньги прячут. Тяжелый, гад, как же мы его унесем? - спросил Болонка, обнимая сундук.
- Откроем и унесем по частям, - решил Авдейка, проникаясь его уверенностью.
Кольцо заскрипело, и крышка неохотно поддалась. Ударил в лицо тяжелый дух нафталина и чужого пота.
- Что это? - спросил Болонка, вытаскивая ватник. - А где деньги?
Вытянули груду лежалых вещей. Денег не было. Болонка, уйдя с головой в сундук, гулко икал.
- Есть, - страшно зашептал он. - Золото. Этот, как его, не кирпич...
- Слиток? Врешь!
Болонка вылез из сундука и протянул к лампе странный металлический предмет.
- Утюг. Детский утюг без ручки, - определил Авдейка. - Дурак ты, Болонка. И я дурак. И чего они все - богатый, богатый! Где это богатство?
- Знаю! - Болонка оглушительно икнул. - Здесь! - Он подошел к топчану и тщательно ощупал коленкор. - Вот! Деньги всегда в матрасах прячут, это только золото в сундуках - а откуда у него золото?
Авдейка подполз ближе, осадил Болонку на пол.
- Чего ходишь, из окна увидят.
Внезапно Болонка вскрикнул и полез в штаны.
- Хорошо укололся, а то бы забыл, - сказал он, вытаскивая нож. - А ты все - 'зачем нож, зачем нож'. Затем.
Он воткнул нож в топчан и с треском разодрал коленкор.
- Тише ты! Щупай.
Запустив по локоть руки в свалявшуюся паклю, они молча шарили в тюфяке.
- Вот! - вскрикнул Болонка, схватив Авдейкин палец.
- Пусти палец, дубина!
Болонка отпустил и стал выбрасывать паклю на пол. Скоро под коленкором лежали голые доски.
Авдейка понял, что все напрасно. Забыв об осторожности, он встал и увидел фотографии на голой стене.
- Дети, что ли? - спросил он печально. - Что-то много.
- Много, - икая и отплевывая паклю, сказал Болонка. - Я узнавал, чтоб не нарваться. Они с матерью в эвакуации. Девять штук. В Казани.
- Дубина! - сказал Авдейка и задохнулся от возмущения. - Что ж ты раньше не сказал? Какое богатство, когда детей девять штук?
И тут что-то звякнуло, беглые шаги пронеслись по коридору, сорвалась дверь, и в разведенных ужасом Болонкиных глазах Авдейка увидел Ибрагима. Задыхаясь, он привалился к косяку. Руки его беспредметно шарили по груди, из которой с шипением и свистом вылетала непонятная, горчичная речь. Потом свист прервался. Ибрагим тяжело повалился на табурет. Печальные зернышки глаз, обежав груду тряпья и пакли, остановились на Авдейке. Потом зернышки помутнели и упали. Авдейка вскрикнул, а потом увидел, что Ибрагим плачет.
Он плакал, сипел и сыпал горчичные слова, прерываемые русским 'дети, дети'. Когда сипение стихало, падали черные зернышки. Авдейка не выдержал, всхлипнул, и следом старательно всхлипнул Болонка.
Тут толкнулась дверь, и вошел Феденька в расстегнутой белой рубахе и бинтах,
