зацокавшего при виде забинтованного липа, и указал на крышу, требуя объяснения. Перекрывая жестяной грохот, Ибрагим напряг голос, отчего сразу утратил способность к русской речи, и с грехом пополам объяснил, что нагнали пленных немцев и они в неделю отремонтировали дом.
Не дослушав Ибрагима, снова надолго зацокавшего, Сахан сделал шаг в сторону и внезапно потерял равновесие. Земля уходила из-под ног, и Сахан удержался, схватив Ибрагима за грудки.
- Повтори! - закричал Сахан.
- Степку убили... - начал сызнова рассказывать Ибрагим.
Сахан сжимал в кулаках засаленные борта пиджака и чувствовал, что, выпустив их, немедленно рухнет.
- Не я, не я, - бредово бормотал Сахан опешившему Ибрагиму.
Жестяной раскатистый грохот обрушивался во двор, погребая Сахана. Оттолкнув Ибрагима, он пошел в глубь двора, сбиваясь с ног от неверных, вперехлест подгоняющих ударов. Ибрагим догнал его и сунул в руки связку ключей. Руки не держали, и Сахан трижды выронил ключи, прежде чем боль в зудящем лице вернула его в сознание.
Светило солнце. Грохотала жесть. Сидели дети на насыпи. На ключе темнела зарубка.
Сахан узнал этот ключ и с его помощью выбрался через подъезд на крышу. Там он сел на приступку чердачного окна и вытянул ноги по нагретой жести. На противоположном крыле дома хлопотали немцы в выцветших робах, покрывая Сверкающей жестью свежие доски ската. Двое выравнивали ее деревянными колотушками, а трое били молотками в загиб листов.
# # #
'Что это со мной? - спрашивал Сахан, стараясь подавить тревогу, подступающую к горлу, как рвота. - Чего вскинулся? Немцы вот. В пять молотков трудятся, как в воду смотрел. Закончат скоро - и следа от бомбы не останется. Смутила она меня, все в песок поверить не мог. Верю теперь, да проку от него не вижу: песочная ли, пороховая - а все под случаем ходим и конец всем один. Теперь вот пьют, празднуют, гражданских привалило, словно и войны не было. Поставят карусель, завертят наново - и понеслась душа в рай. Через три ли года или тридцать, а позабудут люди и пролом этот, и бомбу, и мертвых своих, и саму свою судьбу. Будут про войну у литерных летописцев почитывать, а те ее как укажут, так и распишут. И переписать за труд не сочтут. И верно, помнить - оно как голым ходить. Все люди забывают, всех тесемочка бережет, прав книжник. Да я-то ее не уберег, и не заметил, как сдернул. Как без нее наново-то начинать, начисто? Ведь и Степку с брюхом для меня прибрали - как по заказу, - разве забыть? По заказу? - переспросил. - Ну конечно, ведь о том только и мечтал. Тут снова тревога к горлу подкатила, и Сахан торопливо утешил себя: - А кто бы не помечтал от позора избавиться? Каждый! Каждый, - повторил, - только жить с этим мне, мне с этим начинать начисто. Ну и что? Не я же убил, в самом деле'. Сахан вскочил. От жары и резкого толчка потемнело в глазах и ступени почудились - вниз, в темень, к Степке.
- Не я! Не я! - отчаянно выкрикивал Сахан, скользя по скату к перильцам и отдирая себя от того, кто бред его подсмотрел - и исполнил. - Не я!
Нестерпимо зудела щека, Сахан корчил лицо, а потом стал драть с себя повязку, бередя струпья, и почувствовал на шее кровь.
Взгляд все глубже проникал пропасть, все легче, охватистее виделось ему разверзшееся пространство, и боль отпускала, вся его зудящая боль, и, избавленный от прошлого, он все ниже склонялся над перилами, и сознанием его овладевала память о прерванном падении, затягивающем, как счастье, и он уже нащупывал ногой край ската, когда что-то сдержало его, уцепив, как сучок за полу.
Зазубренный свет упал на двор, охватом поглотят тени, и там, внизу, в разостланном конце его падения, Сахан углядел, что мелькнуло ему, когда шел от Ибрагима, себя не помня. Он отодвинулся от перил, сбил с ладоней кожуру ржавчины и сказал:
- Пойду наконец пацана посмотрю.
# # #
Отгремела жесть, и тишина, как холст, затянула Песочный дом.
- Слушай, Бабочка, а не страшно будет без войны жить? - спросил Болонка.
Авдейка задумался.
- Нет, нет, я ничего, - поспешил оправдаться Болонка. - Просто я не помню, как это - без войны. Что делать будем?
- Жить будем, - ответил Авдейка.
Болонка разочарованно вздохнул и полез в карман, где хранились разноцветные донышки ракетниц победного салюта.
- Жалко, Лерка больше не играет, - сказал Авдейка, прислушиваясь к тишине.
- Так переехали же они.
- Я знаю, но все равно, жалко.
- Черное! - воскликнул Болонка, вытаскивая из кармана разноцветные кружки. - Черное донышко! Откуда оно? И еще одно! Что это? Разве бывает черный салют?
Авдейка зажмурился и представил себе угольные снопы, сверкающие в ночном небе. Они сверкали так ярко, что он невольно поднял голову. Одинокая птица пересекала небо. Полет ее был долог, а усилия тяжелы и медлительны.
- Смотри, - встревоженно сказал Болонка.- Сахан к нам идет. В бинтах. Бить будет?
- Не знаю, - ответил Авдейка.
# # #
Птица набрала высоту и скрылась за срезом Песочного дома. Рисунки дяди Пети-солдата пожелтели и выцвели, а черные профили людей, проходивших летом тысяча девятьсот сорок четвертого года по площади Белорусского вокзала, свернулись в тугие трубочки. Развернутые через тридцать три года, они рассыпались в черный прах. Через тридцать лет и три года.
Москва, 1977-1979.
Копенгаген, 1990.
