изувеченным мужикам. Солдаты не уставали вспоминать все новых и новых баб, скрывая неуверенность в том, как их, обезображенных, примут те, о ком они молчат, и вранья в этих воспоминаниях было еще больше, чем в героических рассказах. Как за спасение, хватались они за память о женском теле, и надежда обрести его вновь держала жизни сорока мучеников - и те, что не возвращались с операционного стала, теряли именно эту, единственную реальную награду.
Особенно усердствовал дотошный мужик со стальным нёбом. Сорок сороков подробностей невольно выслушал от него Сахан - и чем баба от бабы отличается, и как узнать, не больна ли, и как закидывать, и в какую щель пихать - и неожиданно выяснил, что все это он знает еще с детства своего паскудного, с матери, ремнями прикрученной к топчану, чтоб лазить в нее забавней. Это открытие заставило его взвыть от бессильной ненависти и, спасаясь под одеялом от похотливого жестяного голоса, думать, сглатывая слезы, что, не насмотрись он с детства, как это делают с его матерью, омерзения к бабам не испытывал, глядишь, и жизнь бы иным повернулась.
Тридцать восемь собеседников слушали луженую глотку, ожидая своей очереди, а тридцать девятый, видать пожилой, обратился к Сахану:
- Ты, паря, их не суди. Не догуляли они свое - вот и до баб жадны. Того не смыслят, что не баб - детей хочут.
- А в барабан они их стучать научат? - во всю силу выкрикнул Сахан, преодолевая боль, и, обессиленный, повалился в койку.
- Чего? - переспросил пожилой.
- Через плечо, - прошептал Сахан окровавленным ртом и провалился в темноту.
В бреду чудилось Сахану огромное кукурузное поле, в котором ищет он кого-то до страсти необходимого я вдруг замечает, что вместо кукурузы торчат в бороздах люди, с головы до ног замотанные в бинты, - торчат и покачиваются под ветром, как чудовищные белые злаки. Они подталкивают его со всех сторон, но он все бежит, едва удерживаясь на ногах, бежит и кличет того, необходимого. Потом он понимает, что и тот тоже замотан в белое, ответить не может, и, выхватив нож, начинает срезать с людей бинты, чтобы открыть лица. Но бинты не поддаются, только кровь от порезов проступает на белом, и кричат от боли чудовищные живые злаки...
Сахан проснулся от своего крика, сел, унимая колотящееся сердце и не понимая, куда попал. В темноте ворочались, стонали, вскрикивали сорок раненых. 'Дома я, дома', - успокоил себя Сахан. Но бред возвращался, не отпускал - и показалось Сахану, что неспроста явился - беды ждать.
Беды, однако, не произошло, дело двинулось к поправке, и Сахан, свыкшись с солдатами, обсуждал сводки с фронтов, когда явилась к нему Степка. Никто не навещал Сахана в госпитале, и он обрадовался, потянулся на родное тепло, да так и осел, потеряв дыхание и не смея признаться себе в том, что увидел.
Степка была брюхата. И хотя живот ее был еще невелик, Сахан угадал это в ее счастливом отстраненном взгляде, осунувшемся лице, налитых грудях, в мягкости походки и жестов - и тут же вся она превратилась для него в брюхо огромное, распухшее вместилище его позора. Что-то оборвалось, опасно ёкнуло в Сахане, он принял от Степки пирожок, который та достала из чистенького узелка, тупо посмотрел на него и поднес ко рту - но рот не открывался. Отложив часть пирожков брату, Степка разговора завести не решилась и пошла наделять солдатиков. Ходячие тут же повскакали с коек и окружили ее веселым, безлицым, мычащим кольцом.
- Ну и сестрица у тебя, парень, и ласковая, и не гордая. Мне б такую!
Сахан услышал и съежился, забинтованной роже обрадовался, как подарку, все не так заметно, что одного с ним лица брюхатая идиотка. 'Поди и ублюдка родит такого же. И никуда не денешься от него, пальцами затычут: твой он, твой, одним лицом, одной судьбой. Как его ни прозывай, а вырастет - тем же Саханом по двору мыкаться начнет. И подохну - а все в таком .же ублюдке двор места стану да урны очищать, и конца этому паскудству не будет'.
Сахан приглушенно взвыл и заметил, что солдат вокруг Степки набилось как мух на падаль, а она смеется тем смехом, который он превыше жизни ненавидел, и не мог понять, щиплют ее уже или она только просится. Тут Сахана прорвало. Сорвавшись на визг, не чувствуя боли расходящихся швов, он заорал:
- Убирайся! Убирайся, тварь подзаборная. Сгинь, сука!
Солдаты как-то поникли, быстро разбрелись по койкам, и одна Степка возвышалась посреди палаты, недоуменно улыбаясь. Сахана било как в лихорадке, он проклинал все, что вмещал его мозг, но слова не шли, кровавыми пузырями лопались у рта.
Наконец Степка поняла, что от нее требуется, выпятив живот, направилась к Сахану, сиротски сдвинула брови, увидев окровавленные бинты на лице брата, но проститься не посмела. В дверях она поклонилась в пояс и сказала напевно:
- Прощевайте, солдатики.
Степка ушла. В тишине прозвучал слабый, приглушенный бинтами голос:
- Злоба-то, паря, душу изъест, постерегись.
# # #
Сахан поднял сжатые кулаки, палата завертелась и погасла - его затянуло в темень, возникли ступени, круто уводившие вниз. Он сошел, ожидая нащупать с правой руки лопату у стены, но промахнулся, сбил ее с грохотом - на топчане зашевелилась Степка, с призывным смешком раскрываясь навстречу, - и он замер, неслышно перевел дыхание. Нашарив лопату, бережно занес ее над головой и с двух рук обрушил на этот смешок. Что-то лопнуло, взорвалось в Степке, оборвав смешок и упав до тонкого, пронизывающего свиста, который он снова и снова рассекал ударами, пока не перестал чувствовать под лопатой тело и не остановился.
Но свист длился, проникал в него невыносимо, и, чтобы подавить его, он закричал, сколько хватило голоса, - и очнулся, ощупал свежую повязку, понял, что возили его в операционную и снова сводили швы.
# # #
Бреда своего он не вспомнил, думал о гаденыше с углем, уделавшем его так, что второй месяц не может оправиться.
Мальчишка вспоминался ему и прежде, но неясно, как рябью отделенный невероятностью того, что посмел поднять на него руку. Но теперь улеглось, чисто стало в сознании - и Сахан снова ощутил непонятную робость, вступившую в него, когда легкая фигурка заслонила собою Кащея. 'Что за чертовщина, выругался Сахан. - Какая еще сила за гаденышем? Отца и того нет. Что-то путаю я'.
Но он не путал. Сквозь чистоту ночного мрака пылающими глазами смотрел на него мальчишка - и был счастлив. 'Счастлив? - недоуменно спросил Сахан и, опасаясь нарушить ясное впечатление, торопливо ответил: - Ну конечно, он счастлив, подлец! Вот кого мне книжник напомнил. Я-то по литературе все шнырял, думал, не у нас счастливых искать - а он рядом. Свободен он от себя, вот в чем фокус. Потому и под лом стал, что светло ему и смерти не страшно. Не трепещет за свою жизнь, выходит, видно, иную волю над собой чувствует - не от нашего мира. Это в них с книжником одно. А что за воля - разберусь, придет срок. Главное - что есть она и пацан знает. Не так знает, чтобы сказать, - а знает. И я узнаю, как над паскудством подняться, научусь счастливым быть. Шестеркой к пацану пойду, век сукой проползаю - а научусь. Больше мне кидаться некуда, везде обман - один пацан и знает. А никто не догадывается, потому что замотаны в свои беды, как солдаты в бинты, и живут на ощупь и видеть ничего не хотят. А я нашел. Тот и зряч, кто ищет, а я и в бреду его искал. А что малолеток он - так это в кого упадет. Вырастет еще. И я с ним. И как же я его любить стану!'
До самого утра Сахан тихо выл от счастья, и боль отошла от него, как от чужого. Обнаружив в жизни присутствие высшей воли, он тут же и безусловно вверился ей, и воспоминания стали ему легки, как миновавшая болезнь.
Счастливый и примиренный, он впал в солнечный покой, которого не знал во .всю свою суетливую жизнь. Отныне выздоровление Сахана пошло быстро, и на десятое мая он был назначен к выписке. А девятого праздновали победу. Солдатики спирту раздобыли - один даже умер, так справили. Сахан хотя и не пил, но радовался вместе со всеми - и победа, и надежда светит, что нашел наконец, чем жить. Даже Степка с ублюдком и те не страшны казались. Смотрел Сахан через окно на победный салют, 'ура' кричал в сорок одну глотку и выковыривал пальцем слезы из задубевших бинтов.
# # #
На другое утро вышел из госпиталя и с детским любопытством оглядывался какая она, победа? Но скоро поостыл - никакая, конечно. Разве что мужиков гражданских поболе, да флаги, да из репродукторов музыка, да во дворах столы неприбранные, а присмотрись - те же бабы и шпана, и инвалиды, только что пьяные, ив распределителе очереди едва не до драки - манкой победителей отоваривают. Посмотрел Сахан, посмотрел - и всю радость из сердца выдуло. Услышав трамвайное лязганье, он сунулся в карман и, к удивлению, нащупал монету. Поднеся ее к глазам, Сахан встретил на позеленевшем глянце нечто белое и бесформенное, а когда понял, что это он сам и есть, то с отвращением зашвырнул монету подальше. Звеня и брызгая светом, она покатилась в незнакомый двор.
- Моя! - зазвенел мальчишеский голос.
- Нет, моя, я первый увидел!
- А я первый взял!
- Ну-ка, гони сюда, - хмуро произнес кто-то третий, и глухое молчание сошлось над подавленным детским плачем.
'Война кончилась, - подумал Сахан отстраненно. - Сказали бы лучше, начиналась ли она когда?'
Он поскреб лицо, мучительно зачесавшееся под бинтами, и, бредя знакомыми, с детства истоптанными улицами, не мог избавиться от ощущения, что видит их извне, удаленными и недостижимыми.
На подходе к Песочному дому Сахан уловил звуки, сливавшиеся в раскат далекого грома. Прислушиваясь, понял, что настилают кровельную жесть, бьют молотков в пять, беспричинно разволновался и ускорил шаг.
В створе ворот Сахан натолкнулся на Ибрагима, печально
