- В чем же вы могли бы меня винить, дорогой мой Иван Сергеевич? В том, что я первым-первым!- перешел от слов к делу и занялся приручением дельфинов? В том, что я первым - первым! - поставил это дело на научную основу и организовал первую-первую!- школу для дельфинов, где вместо любительской дрессировки этих животных обрабатывали единственно правильными методами? В том, что разработал способ общения человека с дельфином условный язык команд и отзывов, который потом назвали 'дельфиньим эсперанто'? В том, что отдал этой работе без малого десять лет? В том, что государство получило миллионы рублей дохода?..
Голос Карагодского рокотал в каюте, как молодой весенний гром, а Пан тоскливо глядел в иллюминатор. Дождь кончился, в сплошных тучах появились бледноголубые просветы, есть надежда на солнце, самое время работать, а на душе - слякоть. 'Ну что за человек такой непутевый! 'Я...' 'Первый...' 'Заслуги...' Действительно - первый. Действительно - заслуги. Не какойлибо горлохват - крупный ученый с мировым именем, бульдожья хватка, колоссальные организаторские способности. И все-таки все время ему мерещатся подвохи, кажется, что его недостаточно хвалят, недостаточно высоко ставят. Комплекс неполноценности какой-то. А ведь умный человек...'
- И более чем странно, я бы сказал, неуважительно слушать мне такое, Иван Сергеевич, от вас, от человека, который в дельфинологии, простите, профан.
- Да бог с вами, Вениамин Лазаревич, я никак не покушаюсь ни на ваш опыт, ни на вашу славу.
- Нет, вы покушаетесь! Покушаетесь на все основы, призывая вернуться к...
- Довольно! Садитесь!
И Карагодский сел. Сел торопливо, почти испуганно - сработал старый полузабытый рефлекс. Сел на краешек кресла, как на краешек студенческой скамьи, как в те далекие времена, когда он, академик Вениамин Карагодский, был проста Веником из четвертой подгруппы, а Пан -самым молодым профессором университета.
- Вот так. А теперь постарайтесь выслушать и понять, что я вам скажу.
Пан зябко повел плечами и тоже сел.
- Раньше многое казалось проще, чем сейчас. Человек всерьез считал себя единственным и самодержавным 'царем природы'. Ну, а царю все позволено. Возникла идея: приручить дельфина. Выгодно это человеку? Еще как! Начинается работа и. выясняется, что дельфин не просто животное, а разумное животное, с которым, в отличие от сухопутных 'слуг человека', можно наладить двухстороннюю связь, общаться. Так это же сущий клад! восклицает человек и берется за дело всерьез, со свойственным ему размахом и напористостью. И вот уже сотни, тысячи 'ручных' дельфинов выслеживают для человека рыбьи, стаи, пасут их 'до кондиции', гонят к траулерам, загоняют в сети. Покорные, безобидные, готовые на все ради человека.
- Не понимаю вашей иронии, Иван Сергеевич.
- А если дельфин действительно разумное существо?
-Ну, знаете, профессор. Этак можно бог знает до чего договориться. Этак я со своим бульдогом на 'вы' разговаривать буду - на всякий случай.
- Не передергивайте, Карагодский. Разумность в том и состоит, чтобы предвидеть последствия своих действий. Я не хочу, чтобы потомки краснели за нас, как мы краснеем за своих предков, истреблявших тех же дельфинов ради технического жира...
- Мы обращаемся с дельфинами вполне гуманно.
- Вот именно - гуманно! То есть по-человечески! А ведь это слово имеет смысл только в отношениях между людьми. А как измерить отношения между человеком и иным .разумом, иным кругом чувств и понятий, иной цивилизацией, в конце концов? То, что хорошо и выгодно для человека, может быть и невыгодно для иного разумного существа. Даже смертельно опасно, если хотите. И наоборот.
- Это уже схоластика, дорогой Иван Сергеевич.
- Это было схоластикой десять лет назад, Карагодский. А сейчас это уже проблема, которую надо решить во что бы то ни стало. И решить сегодня откладывать на завтра уже поздно.
- Не слишком ли?
- Не слишком. Хотите я вам кое-что покажу?
И Пан исчез.
Тарас Григорьевич так и не спустился в радиорубку со своего капитанского мостика. Он только велел радисту прицепить к переговорному корабельному устройству допотопные лопухообразные наушники, дабы 'быть в курсе' распоряжений Базы. Подобная вольность разрешалась уставом только в случае 'крайней необходимости', но кто укажет точно, где у необходимости край?
Быть на мостике Тарасу Григорьевичу было сейчас крайне необходимо. Выбритый до глянца, благоухающий одеколоном 'Олеся', в туго накрахмаленном и отутюженном парадном кителе, он небрежно бросал в микрофон хрипловатые древние команды, стараясь не замечать, что они выполняются несколько раньше, чем он успевает их отдавать.
Траулер 'Удачливый', поминутно сигналя, переваливаясь с боку на бок и вздымая лихие шлейфы то справа, то слева, пробирался к своему законному месту - в голову флотилии, между тральщиками 'Онегой' и 'Звездным'. Раньше, когда экономно и быстро 'взять косяк' могли только опытные мастера, никто не мог делать это лучше Тарасовой 'тройки'. Искусно поставленные ими сети 'снимали пенку', гасили скорость стаи и нарушали ее монолитность, переливая прямым ходом в разинутые тралы следом идущих судов.
Теперь рыбацкие хитрости были ни к чему: дельфины-загонщики проводили такие операции лучше старого Тараса. Но нет ничего живучей морской традиции, и траулер 'Удачливый', вопреки новым правилам, занимал место не в хвосте, а впереди, рядом с траулерамигигантами.
Тарас придирчиво осмотрел соседние суда. Взгляд его заскользил вдаль, по всей наскоро собранной, разнокалиберной и пестрой флотилии, и мысли его приняли иное направление. 'Сбежались, соколики, на готовенькое. Рты разинули и ждут, когда туда галушка заскочит...'
А погода быстро и весело менялась. От хмарного утра, от мжистого противного дождичка не осталось и следа. Море пошло пятнами, то там, то здесь возникали золотисто-голубые лужайки, а разорванные облака мельчали и рыжели по краям. День помаленьку набирался солнца, а солнечным днем все выглядит, иначе, чем пасмурным утром.
- Та-рас Гри-го-рич!
Радист высунулся из иллюминатора рубки и возбужденно пошлепал себя по ушам. Капитан, почуяв неладное, торопливо надел наушники прямо поверх фуражки.
В эфире был переполох. Капитаны, забыв устав радиосвязи, говорили, не называя себя, а диспетчер, тоже уставу вопреки, отбивался от них, как мог.
- Я же в сотый раз повторяю: косяк неожиданно изменил курс, где он теперь - можно только гадать.
- А 'трещотка'?
- Выбросили они 'трещотку'. Угнали и выбросили.
- Что вы сказали? - переспросил кто-то по-английски.
- Я говорю, выбросили они 'трещотку'. Как известно, 'трещотка' автоматически следует за голосами дельфинов. Так вот, они пошли на трюк: все стадо замолчало, а один поднял крик и полным ходом в сторону. 'Трещотка' за ним. Отвел он ее подальше и бросил. Мы послали туда отряд своих загонщиков с новой 'трещоткой'. Как только дошли до косяка - та же история. 'Трещотку' выбросили, сами не вернулись.
Кто-то одобрительно хохотнул, кто-то начал ругать ся. Тарас Григорьевич все понял, и сладкая, беспокойная думка завладела его седой головой, набирала силу, дразнила.
Но сначала надо было кое-что проверить.
- 'Удачливый' - Базе. Где там наука? Что замолчала? Дельфи... как это, Штейн, словом, что там поделывает?
- База, Штейн, прием.
- 'Удачливый' - Штейну. Так что теперь делать будем? Уходит рыбка-то...
- Не знаю, что делать, Тарас Григорьевич. Ума не приложу. Такого с дельфинами еще нигде и никогда не бь:ло. Бывало - не слушали команд или неправильно их понимали. Бывало - ни с того, ни с сего отказывались работать и уплывали. Но это были единичные случаи. А такое... нет, ничего не понимаю. Ведь
