Пан знал об этом.
Карагодский сдался.
— Ладно. Давайте без дипломатии и без ненужных обострений. Мне… у меня действительно есть некоторые поручения… по некоторой коррекции ваших исследований, так сказать, в практическое русло. Но поверьте мне, Иван Сергеевич, в основе моего интереса лежит чисто научная любознательность. Слишком необычна проблема дельфинов, чтобы остаться к ней равнодушным. Хотя за последнюю сотню лет всякого рода лжесенсации на эту тему набили оскомину, не говоря уже о бешеном потоке популярной и фантастической литературы. Но, судя по вашей заявке, у вас наметился совершенно новый подход к проблеме… я бы сказал, сверхфантастический. По крайней мере, в ваших статьях есть некоторые мысли…
— Которые вас не устраивают, не так ли?
— Может быть, и так, дорогой Иван Сергеевич, но ей-богу не надо горячиться. Ведь истинная наука…
Пан нетерпеливо глянул на часы, потом в иллюминатор. Погода явно улучшилась.
— Вот что, Вениамин Лазаревич, если вы действительно интересуетесь делом, давайте не терять время попусту. Пойдемте в операторский зал — там скоро начнется очередной разговор.
— С кем?
— С Уиссом, разумеется.
— Извините коллега, но давайте уточним некоторые ваши теоретические посылки по этому вопросу.
— Нет у меня теории, Вениамин Лазаревич. Нет, и все тут. Ищу я ее, понимаете? Ищу эту самую истину, о которой вы так любите говорить. Каждый день и каждую ночь. Потому что теории под ногами не валяются и в воде не плавают. А то что, плавает… то это, простите, по-другому называется.
В голосе Пана зазвучала усталость и нетерпение. Видимо, дела все-таки не настолько хороши… Надо выжать из него все, а потом уже решать — с ним или против…
— Вы не совсем правильно меня поняли, Иван Сергеевич. Я просто хотел вам задать несколько принципиальных вопросов. Предварительных, разумеется. Если я не ошибаюсь, вы являетесь сторонником весьма старой, но пока ничем серьезным не доказанной теории о наличии зачатков мышления и сознания у дельфинов?
— Не совсем так.
— Но во всяком случае, вы считаете, что дельфины — 'младшие братья человека', как любили выражаться газеты полувековой давности?
— Полувековой? — Пан слегка улыбнулся. — Наверное побольше, Вениамин Лазаревич. Особенно, если учесть, что словом 'дельфос' — 'брат' называли дельфинов еще древние греки. Так вот я солидарен именно с древними греками, а не с вашими журналистами. Да, действительно 'брат', но младший ли? Судите сами — в течение минимум десяти миллионов лет дельфины полновластно владычествуют в Мировом океане.
У них там нет практически ни соперников, ни достойных врагов. А Мировой океан — это семь десятых поверхности планеты. Причем владычествуют, не нарушая равновесия биосферы, а мы за каких-то три тысячелетия 'разумного существования' чуть было не превратили в пустыню свои жалкие три десятых, почти отравили атмосферу и гидросферу, едва не сгорели сами в термоядерном пекле. Кто же настоящий 'царь природы' и 'венец творения'? Кто старше, а кто младше из 'братьев по разуму'?
Карагодский нахмурился и поджал губы, не понимая, шутит профессор или говорит серьезно. Но лицо Пана было серьезным, и академик, подумав, позволил себе возмутиться.
— Знаете, с вами невозможно беседовать. То необоснованные подозрения и обвинения, то нелепые парадоксы и параллели, то какая-то антинаучная софистика. Вы, известный ученый, ведете себя и рассуждаете, как мальчишка. Как можно сравнивать стадо дельфинов с обществом людей? История, социология, материальная и духовная культура… Впрочем, вы отлично понимаете о чем я говорю. Я имею в виду уровень разума, способности к разумной, целенаправленной деятельности…
— Это вы хорошо сказали: 'Как можно сравнивать дельфина и человека?'. Но сказав, остались в плену чисто человеческой иерархической схемы: 'больше-меньше', 'выше-ниже'. Вы говорите: 'История, социология, материальная и духовная культура'. И подразумеваете все эти слагаемые разума в нашем человеческом понимании. Следовательно, по-вашему получается — неразумно то, что непохоже на меня. Так ведь?
— Нет, почему же…
— Так, не возражайте. А ведь у дельфина совершенно иная среда обитания, иное биологическое строение, иной путь эволюции, все иное… Почему же вы хотите, чтобы его разум, его структура сознания были похожи на наши с вами?
— Но позвольте, позвольте… одна планета, одна экологическая цепочка…
— Верно, и тем не менее в некотором смысле по совокупности условий жизни дельфины дальше от нас, чем предполагаемые разумные существа других планет. Мы снаряжаем экспедиции в Глубокий космос, мы ищем следы иных цивилизаций и ничего не находим… А вдруг мы просто не замечаем следов? Топчем непонятную нам разумную жизнь, не подозревая того, что она разумна? Может быть, убиваем 'братьев по разуму?'
— Ерунда.
Карагодский выпрямился и даже стукнул тростью об пол.
— Совершенная ерунда, дорогой мой. Отрыжка идеализма. От таких утверждений совсем недалеко до реакционного агностицизма, до кантовской трансцедентности, до спенсеровской теории равновесия, в конце концов. Вы подумали о' том, какое оружие вы даете в руки наших идейных противников подобными скороспелыми предположениями? Вы отличный практик, не спорю, но что касается теории, то тут вы…
Карагодский поискал глазами Пана. Сейчас он почти обожал его. Обличать — это была высшая страсть маститого академика. Он обличал бережно, нежно, стараясь продлить удовольствие, — а для этого нужно было тончайшее психологическое чутье и интуитивное чувство меры: оппонент мог попросту перепугаться, не устоять перед магическим звучанием великих имен и неоспоримых цитат, раньше времени сдаться и пасть на колени, и тогда уже не на ком будет показывать свою убежденность, свою правоверность, свою эрудицию и умение оперировать доводами. Нет, процесс обличения не терпел дилетантства, это было почти искусство, и Карагодский владел им с изяществом эстрадного гипнотизера. Важно было не выпускать жертву из поля зрения, держать ее все время в прорези прицела, чтобы в нужный момент умело прикончить эффектным выстрелом.
Итак, Карагодский поискал глазами фигурку заполошного профессора. Но Пан исчез.
Академик недоуменно покосился на дверь. С никелированной ручки по-прежнему свисал синий ситроновый галстук. Если бы Пан незаметно вышел, то галстук свалился бы.
Об этом видавшем виды галстуке, благодаря болтливости околонаучных корреспондентов, знал каждый уважающий себя острослов. Выражение 'галстук Пана' стало таким же обыденным, как знаменитая 'скрипка Энгра'. Один, не лишенный юмора, авиаконструктор даже назвал так изобретенный им прибор, контролирующий выход сверхсветового космо-корабля из надпространства.
У самого Пана галстук выполнял приблизительно те же функции — он контролировал выход хозяина из мира творческих грез в мире реальной действительности.
Вот уже много лет Пан снимал галстук и вешал его на дверную ручку своего рабочего кабинета, а им, по прихоти судьбы, были самые разнообразные помещения, начиная от роскошных люксов международных гостиниц до кабины сломанного вездехода где-нибудь в пустыне Центральной Австралии. Он отдавался работе самозабвенно, до полной потери связей с действительностью, но всегда, выходя, он брался за дверную ручку, и галстук, старый галстук, верный молчаливый друг и хранитель, оказывался во взмокшей ладони, терпеливо напоминая: подожди, опомнись, подумай еще раз, все ли так, как надо, ведь за дверью — люди, и тысячелетия с одинаковой тщательностью хранят не только формулу закона Архимеда, но и память о том, как великий грек, открыв этот самый закон, на радостях выскочил на улицу голым, радостно вопя 'Эврика!', чем весьма смутил многочисленных прохожих…
Галстук висел на месте. Следовательно, Пан из каюты не выходил.
Карагодский подозрительно окинул взглядом большие овальные иллюминаторы, но там колыхались
