только спаянные горизонтом небо и море, а всякая экстравагантность имеет предел. Хотя бы физический — ведь Пан не умеет плавать.
Словом, этот вариант тоже отпал, и обескураженному академику ничего не оставалось делать, как изучать нехитрую топографию каюты.
Он сидел почти у самой двери, и все небольшое пространство перед ним, как на ладони: рабочий стол Пана прямо под распахнутыми иллюминаторами, на столе, между разбросанными бумагами, таблицами и голографиями — изящный ящичек теледиктофона 'Память', небрежно перевернутая панель дистанционного управления корабельным видеофоном, наборный диск стереопроектора Всесоюзного неоцентра, который ровно через три с половиной секунды давал любую справку по любой отрасли человеческих знаний. Словом, ничего необычного, если не считать толстенной старинной книги и каких-то диковинных статуэток еще более солидного возраста.
По обе стороны стола — матовые пятна экранов: большой видеофон, два поменьше — стереопроекторы Центра, а вот этот овальный, ощетинившийся тончайшими гранями рубиновых кристаллов, — для просмотра голографических фильмов.
Проектор, примостившийся на подвижной тумбочке справа от круглого винтового стула, открыт — видимо, Пан перед приходом Карагодского просматривал что-то…
Где же он сам, в конце концов? Что за детские шутки?
Кроме стола, шкафчика для микрофильмов, большого стеллажа с книгами, каких-то электроизмерительных приборов с целым ворохом разнообразных щупов на длинных цветных проводах, неизвестно зачем попавшего сюда портативного электрооргана и двух кресел, одно из которых занимал Карагодский — в каюте ничего больше не было.
Да, еще зеркало. Вернее, не зеркало, а большая, в полстены зеркальная ширма, за которой — это академик знал точно — тоже ничего нет, кроме кровати, платяного шкафа и туалетного столика.
Зеркальную ширму Карагодский заметил не сразу, хотя в его кабинете была такая же — края зеркала были вделаны в пол, потолок и стену, и потому не существовало границы между настоящим и иллюзорным миром. Каюта казалась в два раза больше, а все вещи повторяли себя — здесь и там, в Зазеркалье. И два академика, насупившись, смотрели друг на друга из одинаковых низких кресел.
— Иван Сергеевич, куда вы пропали? Где вы?
'Где вы?' — повторил академик в зеркале.
Глаза устали от непривычного напряжения, и он снял проклятые очки.
Двойник сделал то же самое, и это окончательно взбесила академика:
— Послушайте, Пан, оставьте ваши штучки! Я вам не кролик и не дельфин, чтобы обучать меня глупым играм. Мы с вами говорили о слишком серьезных вещах, чтобы…
Карагодский замолчал, потому что не мог смотреть, как его изображение высокомерно шлепает губами, передразнивая оригинал, а отвернуться от зеркала не было сил.
— Что же вы замолчали, Вениамин Лазаревич? — раздался елейный голосок Пана.
— Где вы?
— Здесь.
Пан вышел из-за зеркальной Ширмы торжествующий и сияющий, словно совершил что-то весьма остроумное и из ряда вон выходящее.
— Простите, Вениамин Лазаревич, этот небольшой розыгрыш, но я иногда своих студентов так 'перевоспитываю'. Начитаются умных книг, заучат, как попугаи, умные и бесспорные вещи и начинают прятать за авторитетными ссылками леность собственной мысли…
— Я, кажется, не студент. А что касается лености мысли…
— Простите, я, ей-богу, без намеков. Но даже в нашем с вами возрасте иногда не мешает поиграть. Только с реальными предметами, а не абстракциями. А то действительно до этого… до идеализма недалеко. Вот зеркало. Хорошее зеркало, правда?
— Я не совсем понимаю…
— Хорошее зеркало. Двойное. С другой стороны — то же самое, два шкафа, два столика, два Пана. Мы с вами были сейчас в одной комнате, а не видели друг друга. Между нами было зеркало. Вы видели в нем себя, а я — себя. Понимаете?
— Пока ничего не понимаю.
— Мы лезем к черту на рога в поисках 'братского разума', а ведь по сути мы ищем самих себя, свои отражения, а не разум. Мы подсознательно берем себя за эталон разумного существа, в качестве допусков — единственную шкалу: 'выше-ниже' — и пытаемся что-то найти на этом обманном пути!
— Вы отрицаете возможность контакта с инопланетным разумом?
— Тысячу раз — нет! Но все эти досужие разговоры о высших и низших цивилизациях — как раз и есть чистейший идеализм, потому что шкала 'выше ниже' предполагает чисто количественные градации.
— Я с вами согласен, Иван Сергеевич, но вы все-таки не можете не признать, что любая цивилизация — как бы она не отличалась от нашей должна оставить непременные следы разумной и целенаправленной деятельности…
— Совершенно верно. Но разум качественно иной структуры, чем наш, может иметь и качественно иную цель, чем человечество. Человек в своем развитии создает искусственную среду, все время усовершенствует ее — он строит дома, дороги, машины, осваивает атмосферу, гидросферу, космос — и все это путем создания 'второй природы', искусственной среды обитания. Ведь естественная среда ставит непреодолимую стену между нашими потребностями и возможностями. Но создание искусственной среды обитания — это лишь один из бессчетного количества возможных вариантов самосохранения жизни и отнюдь не самый удобный, не правда ли?
— Хорошо, я могу предположить существование цивилизации, для которой искусственная среда необязательна. Хотя, по-моему, это чистейший бред. Но допустим. Только ведь даже при таком варианте должна существовать какая-то созидательная работа, какая-то — пусть необычная — форма труда, а труд должен оставлять следы…
— Как вы считаете, в человеческом обществе искусство созидательный труд или нет?
— Что за вопрос? Разумеется.
— Ну, а теперь представьте себе цивилизацию музыкантов и художников…
Карагодский наморщил лоб. Ему представился огромный пляж, окруженный лесами, по которому бродят абсолютно голые люди с хитрыми физиономиями явных бездельников и во все горло распевают песни или рисуют пальцем на песке забавные рожицы. Нечто подобное он видел года два тому назад в Гаграх, в Доме отдыха работников искусства. Ничего более фантастического в голову ему не пришло, и Карагодский снисходительно улыбнулся:
— Не могу, Иван Сергеевич. При всем желании — не могу…
Но Пан, по всей видимости, не шутил. Он продолжал совершенно серьезно:
— Я тоже не могу. А придется. Уисс пока дает больше загадок, чем разгадок. Вернее, одна загадка тащит за собой целый воз новых вопросов…
— Какое отношение имеет Уисс к инопланетным цивилизациям?
— Иные планеты? Я показал вам фокус с зеркалом, имея в виду матушку Землю. Сдается мне, люди и дельфины в этом смысле похожи на нас с вами сидим в одной комнате и не видим друг друга.
— Значит, цивилизация дельфинов?.. O-чень оригинально!
Карагодский даже языком прищелкнул. На этот раз Пан, кажется, зашел чересчур далеко…
— Не знаю… Пока это еще только намеки. Путаница. В глубине души еще гложет червячок — не может быть. И все-таки… Все-таки факты завязываются в один узел, и ничего с этим не поделать. Я недаром заговорил о цивилизации музыкантов. Конечно, это грубейшее приближение, но в нем что-то есть. Вначале я думал, что цветомузыка — одно из средств общения у дельфинов, а сейчас мне кажется, что все гораздо сложнее…
— Постойте, Иван Сергеевич, я читал вашу статью о звуковидении у дельфинов, но вот о цветомузыке слышу впервые.
— Что звуковидение? Я только экспериментально доказал гипотезу, выдвинутую много лет назад. Дельфины действительно видят не только свет, но и звук — сетчатка их глаз воспринимает звуковые волны
