отливающих туманной зеленью. Посерьезнел над видеомагнитофоном даже разбитной Толя. Нина сидела чуть впереди, положив пальцы на клавиатуру органа, и перед ней рубиновой россыпью горел овал топографической проекции.
Резкий высокий пересвист взлетел над морем.
Пан наклонился к Карагодскому.
— Следите за экранами. Сейчас мы начнем свой обычный сеанс. Сеанс взаимного обучения, так сказать. Вы заметили на голове Уисса телеприемник? Такую маленькую красную коробочку? Нет? Здесь, на левом экране, мы увидим все, что увидел бы человек на месте Уисса с помощью телеприемника. А на правом — то, что видит Уисс…
— Каким образом?
— Очень просто! С помощью обыкновеннейшей цветомузыкальной приставки мы преобразуем ультразвуковые сигналы дельфина в цветное изображение!
Уисс, видимо, плыл по поверхности, и пока изображения на обоих экранах мало чем отличались, если не считать того, что дымчато-голубое небо в подпалинах облаков на правом экране было неестественно выпукло и заключено в темно-синий круг — словно смотришь вверх со дна колодца сквозь сильное увеличительное стекло. Так продолжалось минуты три. Карагодский покосился на Нину. Она чуть подалась вперед, вглядываясь в свой экран, и быстро перебирала клавиши органа, но звука почему-то не было слышно.
— Ультразвук… Они разговаривают на ультразвуке, и потому мы не слышим, — прошептал Пан, перехватив взгляд Карагодского.
— Разговаривают?
— Да. В этом, собственно, и состоит сеанс: Уисс рассказывает обо всем, что видит, — на языке цветомузыки, разумеется, — мы его записываем, а затем с помощью ЭВМ пытаемся найти смысловые и речевые аналогии цвето-звуковым образам дельфина. Грубо говоря, мы пытаемся составить словарь дельфиньего языка. И, надо сказать, довольно успешно. Как видите, мы уже можем не только понимать сказанное, но и задавать вопросы 'по-дельфиньи' с помощью электрооргана. Это уже почти разговор, почти беседа с иным разумом…
При слове 'разум' Карагодский недовольно поморщился.
— Великолепно. Как ученый, я говорю от чистого сердца браво! Эксперимент поистине блестящий — и по остроумию пути и по значимости результата. Как я вижу, вам действительно удалось не только расшифровать пресловутый 'дельфиний язык', но и наладить двустороннюю связь с этими животными…
И видя, как погасли глаза профессора, Карагодский еще раз мстительно повторил:
— С этими животными… Да, животными — потому что, несмотря на все к вам уважение, Иван Сергеевич, обещанных чудес во всем этом я пока не вижу. Двустороннее общение это еще не доказательство равенства партнеров. Как вы знаете, общаться можно и с шимпанзе…
Пан молчал, и Карагодский перешел в наступление.
— Но дело не в этом, Иван Сергеевич. Меня, откровенно говоря, мучит сейчас один каверзный вопросик: 'Зачем ума искать и ездить так далеко', как говаривал Грибоедов? Какая надобность забросила нас в Эгейское море? Зачем вам понадобилась неуютная жизнь на 'Дельфине', хотя такой эксперимент можно было с успехом провести в акватории, со стационарным оборудованием, не спеша… Ну скажите честно — разве нельзя?
— Нет, — твердо ответил Пан. — Нельзя. Вы, Вениамин Лазаревич, простите как недоверчивый завхоз. Пробовали мы. И не пошли дальше обозначений двух-трех десятков предметов. Потому что мы были в своей среде, а Уисс — нет. Чтобы по-настоящему понять дельфина, надо понять его среду, мир, в котором он живет, мир, очень и очень не похожий на наш. Достигнуть этого полностью невозможно, но максимально приблизиться — можно. Наша плавучая лаборатория дала нам такую возможность — общаться с дельфином в его собственной среде, не по принуждению, а по его собственному желанию…
— С этим я могу согласиться, Иван Сергеевич, может быть, вы и правы, вам виднее. Но послушайте, что за сумасшедший курс — тысячи миль от родных берегов, Эгейское море, Киклады, какой-то дикий риф на краю света — и все в угоду бессмысленной тяге животного к новым местам кормежки, может быть!
— Нет, это не бессмысленная тяга, Вениамин Лазаревич. Вы знакомы с дельфинологией лишь по книгам да статьям, а я только с Уиссом уже два года вожусь. Не могу я вам сейчас ничего доказать, но поверьте мне, интуиция подсказывает — не зря он ведет нас сюда. Не случайно Эгейское море, не случайны Киклады…
Сейчас в зеленом луче солнца, пробившегося сквозь светофильтр, в дрожащих рефлексах от цветовой пляски на экранах, его лицо, сухое и вдохновенное, напоминало маску шамана, а горячий шепот звучал, как заклинание:
— Вспомните — крито-микенская культура, одна из самых древних и одна из самых загадочных… А культура Киклад — это загадка в загадке… Эгейское море… Именно здесь родился бог морей Посейдон, именно здесь на фресках дворца, в Кноссе были изображены дельфины…
— Но это же вполне естественно! Островные жители поклонялись морю, и дельфины были у них священными животными, что из этого?
— А таинственные подземные ходы, которые вели прямо в море — зачем они?
— Не знаю. Я не археолог и не историк. Но я могу поклясться, что никакого отношения к делу это не имеет. Я просто… просто теряюсь, глядя на вас. Уж не считаете ли вы часом, что крито-микенскую культуры изобрели дельфины?
Пан только досадливо махнул рукой и обиженно отвернулся к морю.
— Иван Сергеевич, Уисс пошел в глубину у самого острова.
— Спасибо, Ниночка.
Пан отходил мгновенно — так же, как и вспыхивал. Но сейчас он молчал просто потому, что происходящее на экранах волновало его гораздо больше, чем сумбурная дискуссия с академиком.
Теперь изображения отличались друг от друга, хотя при внимательном сравнении и при изрядном терпении можно было уловить сходство между жутковатыми фантасмагориями правого экрана и бесстрастным реализмом левого.
Уисс шел в глубину медленно, и сказочная красота подводного мира вставала перед учеными, словно в окне батискафа. Прямые лучи солнца, преломленные легкой зыбью на поверхности, медленно кружились туманными зеленовато-голубыми столбами, переплетаясь и снова расходясь, оттененные непроницаемым аквамарином фона. Серебристый с черными поперечными полосами морской карась, попав в полосу света, замер, недовольно шевеля плавниками и тараща красный глаз, а потом, не изменив положения, медленно опустился вниз, за пределы зрения телеприемника. Торопливыми частыми толчками проплыл корнерот, похожий на перевернутый вверх дном белый горшок с цветной капустой. Вслед за ним, закладывая безукоризненно плавный вираж, вылетела суматошная стайка сардин, но, налетев с ходу на мясистые щупальца медузы, рассыпалась, сломав строй, сияющим елочным дождем. Корнерот повис, облапив неожиданную добычу, чуть покачиваясь в танцующих столбах света.
Правое изображение повторяло все, что происходило на левом, но как! В непомерной, нестерпимой для глаза человеческого пустоте, лишенной намека на перспективу, громоздились, наползая друг на друга, непонятные, фантастически искаженные объемы, рождались загадочные спирали, параболы, сдвоенные и строенные прямые, расползались и съеживались предельно насыщенные цветом неправильные пятна и бледные, едва видимые круги. Бедный карась оказался распластанным минимум на шесть проекций, которые, накладываясь одна на другую, мигом сконструировали такое чудище с четырьмя хвостами между глаз, что Карагодский нервно расхохотался:
— Ну и ну! Совсем как в клинике Вайнкопфа!
— Что вы сказали?
— Я говорю, совсем как в клинике Вайнкопфа. Я был недавно в Гамбурге, у известного немецкого нейрохирурга Вайнкопфа…
— Я знаю его, Вениамин Лазаревич. Что ж у него в клинике?
— Ему удалось через подкорку получить уникальные фотографии: как видит мир человек, отравленный наркотиками. Очень похоже. Только, пожалуй, у вас пострашнее. Карась был просто изумителен…
