одной, то над другой, пытаясь уловить некий теплый поток, исходящий от нужного снимка.
Я держал их в лунном свете на ночном столике, разглядывал, не смыкая глаз, в надежде увидеть какое-либо движение в окнах сфотографированных домов.
Даже давал обнюхать собаке.
Смешно.
Все мои надежды теперь были в руках этого мужика.
Он, положив голову на руки, рассеянно смотрел на фотографии, от него несло пожизненным, нескончаемым похмельем, несло свежим самогоном, он не брился по меньшей мере неделю, на нем была давно не стиранная клетчатая рубашка, волосы сальными космами падали на лоб и лезли за воротник замусоленной рубашки. У него был классический нос алкаша, мясисто-красный, с паутинкой синеватых прожилок, и мутные, воспаленные глаза. В углу рта погасший бычок 'Примы' прилип к губе, да так и висел. Я даже не подозревал, что 'Приму' еще производят. Я вдруг отчетливо осознал бессмысленность своей поездки.
Он развернул фотографии к себе, руки черные, с короткими лопатообразными ногтями, мне показалось, что они обгрызены - как у мальчугана.
- Один дом пуст, - наконец произнес он. - А во втором - женщина. Несчастна она, похоже.
Я оторопел.
- В котором? В котором доме? - у меня дрогнул голос. В тот момент до меня не дошел смысл его последней фразы, только позже я стал задумываться о ней. И сейчас еще иногда задумываюсь.
- Зачем тебе знать?
Он опять не спрашивал, это прозвучало, скорее, как 'а тебе-то какое дело'. Он отодвинул от себя обе фотографии и слегка дрожащими руками раскурил погасший окурок.
- Мне надо знать.
Не мог же я сказать, что женщина в одном из этих домов, нет, на одной из этих фотографий, нет, опять неверно, в одном из сфотографированных домов, - что эта женщина исчезла из моей жизни, ничего не оставив, совсем ничего, ни малейшего свидетельства о своем существовании. О наших отношениях.
А чему нет достоверных свидетельств, того и не было вовсе. Не так ли?
- И дома этого уже нет, - как будто услышав мои мысли, произнес
Серафим. - Ничего нет.
- Я знаю. Дом продали, и новые хозяева построили на его месте другой. Посовременней.
- Почему ты не ищешь эту женщину в жизни?
Но ведь и самой женщины тоже больше не существует, - подумал я. Нет той женщины, что улыбалась на качелях под дубом, той, что возвращалась из леса, счастливая, как ребенок, с полной корзиной боровиков, напевая, пекла блины на старой дровяной плите, блины всегда подгорали и горчили, но она только смеялась; нет больше той, что отдавалась мне так, как ни одна другая не отдавалась, так, будто каждый раз переживала чудо или откровение и благодарность вместе с какой-то необъяснимой, льющейся через край радостью покоряющей, торжествующей. Нет больше той, что неповторимым движением закрывала лицо раскрытой ладонью, чтобы заглушить крик, когда наступало то мгновение, а после всегда плакала, плакала от волнения и счастья.
Быть может, где-то и живет женщина с ее именем и фамилией, может, с мужем или - без, может, у нее несколько детей, может, у нее по-прежнему каждый раз пригорают блины. Я не знаю, и я не хочу знать.
Сейчас она на пятнадцать лет старше, а у чудес непродолжительный срок годности.
Единственное, что я хотел знать, в каком из домов - она. И все.
Нет, я не надеялся, что, повесив на стену фотографию несуществующего больше дома, с больше не существующей в нем женщиной, я смогу вернуться на пятнадцать лет назад и исправить допущенные тогда ошибки. Если ошибки вообще были. Ведь обычно все неизбежно происходит так, как должно произойти.
Глупости.
Человек я вполне прагматичный. Просто не могу вынести, что не знаю, в каком она доме.
Не знаю.
И не могу вынести.
Это стало для меня жаждой, требующей утоления, моей страстью, с того самого момента, когда, разбирая ящики стола, в которые не заглядывал по меньшей мере лет десять, я нашел фотографии. К тому времени я успел забыть и дом, и женщину. У меня была другая, и я был счастлив. Эта другая и подбила меня разобрать наконец свои бумаги, потому как ей, видите ли, не нравится мой массивный письменный стол шестидесятых годов. Она недавно перебралась ко мне и в одном антикварном магазине присмотрела стол получше. Изящный арт нуво, сказала она. Ну, хорошо, хорошо.
Сперва я вообще не мог вспомнить, что это за дом и как эти фотографии, вложенные в конверт с изображенным на нем космонавтом, кажется, Гагариным, попали ко мне. У ног стоял черный пластиковый мешок, в который я выбрасывал все ненужное, и я протянул было руку, чтобы выбросить и эти фотографии, как вдруг - это случилось. Воспоминания накрыли меня волной, могучей и ошеломляющей. Сначала дом - я увидел все разом, все, что в нем было: проходную комнату посередине, вереск в вазе, оплывшие свечи на подоконниках, стеклянные дверцы серванта, пахнущего валерьянкой, спальню с узкой деревянной кроватью, в которой проходили наши ночи, и ее. Ее! Руки дрожали да как же я мог забыть?! Воспоминания источали запахи: они пахли лесом, только что вымытым дощатым полом, дымом от плиты, мокрой собачьей шерстью, деревенским одеялом грубой вязки, ее губами и слюной, ее промежностью, моим семенем, которое, смешиваясь с ее соками, пахло сладко, как никогда потом уже не пахло...
- Что с тобой? - спросила Илзе, моя теперешняя, та, с которой я был
счастлив. - А что это за фотки? - поинтересовалась она. - Что за дом?
- Когда-то в юности, давно... мы с сестрой там часто гостили, постарался я произнести непринужденно.
- И что?
- Да нет, ничего.
- Ну, так выбрасывай, - сказала Илзе.
- Да ну, оставлю, - ответил я как можно небрежнее.
- У тебя там что, пассия была? - спросила Илзе.
Я ужасно обиделся на это ее 'пассия', ужасно, да, может, это смешно, но мне это показалось настолько же грязным, как если бы она сказала 'сука'.
- Сама ты пассия, - огрызнулся я.
И больше ничего. Мы молча продолжали наводить порядок, потом ужинали, говорили о работе, предстоящих выходных и курсах испанского, на которые ходила Илзе, потом пошли спать, вроде бы даже занимались любовью, я закрыл глаза и старался не смотреть на лежащую подо мной женщину, она что-то шептала мне на ухо, но я лишь повторял про себя в ритме монотонных движений: мне пофиг, мне пофиг, мне пофиг, мне по-фи-гу.
Ночь погасила вечер и сменилась обычным утром, и мы, ни она, ни я, не почувствовали, что это слово, одно лишь слово - 'пассия' - положило начало концу наших с ней отношений.
Или все-таки - фотографии?
С того дня я все время носил снимки с собой в портмоне, а на работе, в обеденный перерыв, часто выкладывал их перед собой на стол и просто смотрел.
Я сосканировал их и держал на экране компьютера за окном Excel'а.
А однажды, да, правда, было и такое, я взял один из снимков (в тот момент я был почти уверен - тот самый), закрылся в туалете и стал дрочить, глядя на эту фотографию, и мне показалось, что на одно мгновенье я вновь почувствовал тот прежний запах нашей любви и стал так невыносимо счастлив... и тут же, как только прекратились сладостные конвульсии, так невыносимо несчастен, что расплакался - я, мужчина, расплакался перед зеркалом в туалете, глядя на свое лицо, покрытое красными пятнами, мокрое, постаревшее, а потом мне, конечно, было стыдно, ужасно стыдно за все.
Я вдруг подумал, что, возможно, не только от счастья плакала она каждый раз после.
Если бы тогда я мог знать, что это любовь.
Быть может, мы просто не в состоянии распознать любовь, когда она случается? Тогда любовь - это
