Мне надо было обрести покой.
Я не заметил, как Серафим достал бутылку самогона, открыл и налил нам обоим. Я не заметил, как выпил свой стакан. Или, может, два.
Не заметил, что рассказываю все вслух - ему.
- А что произошло с Илзе? - спросил он.
- Она... Она была не то. У нас ничего не могло получиться, - ответил я. - Так который же из снимков? Говори. - Серафим внимательно смотрел на меня. - Ну, который?
- Это тебе не поможет.
- Все равно, - сказал я. - Слушай, старик, я тебе плачу. Так?
Серафим ухмыльнулся:
- Сколько?
- Двадцать пять.
Серафим только покривился сильнее.
- Пятьдесят, - сказал я.
- За любимую женщину - мало, - сказал Серафим, - даже за ее фотографию мало.
- Стольник, гнида! - озверел я.
- Хорошо, - вздохнул Серафим. - Но при одном условии. Вторую оставишь мне.
Я согласился.
Серафим медленно потянулся за фотографиями. Взял. Еще раз взглянул на них. Затем выбрал одну, поднялся, подошел к печи, взял спички и поджег. Фотография горела долго, синеватым пламенем. Я сам не заметил, как вскочил.
- Сиди, - сказал Серафим. - Та фотография, что на столе, - на ней женщина.
Я взял ее двумя пальцами дрожащей руки. Бережно, аккуратно.
Вот она. Она. Заключена в этом доме навеки. Моя.
Я швырнул на стол красную сотню и, не попрощавшись, вышел на улицу.
От выпитого самогона было удивительно радостно и ясно в голове, только в ногах чувствовалась легкая слабость.
На другом конце деревни виднелся силуэт церкви с православным крестом. В доме батюшки горел свет. Быть может, он читал Священное Писание.
В небе светила полная луна, и деревья отбрасывали на дорогу черные тени.
Я сел в машину.
Посмотрел в зеркало заднего вида.
В доме Серафима свет уже не горел.
Я знал, что он там, внутри, он и его собака.
Я поставил на скорость, отпустил сцепление и выжал газ.
Прошлое осталось позади, время вновь превратилось в вектор.
Лишь на полпути к Риге я вдруг сообразил, что Серафим мог сжечь и не ту фотографию. Только этого я уже никогда не узнаю.
