нового намест-ника Св. Петра на земле. Итальянцы - в общем-то приветливый и доброжелательный народ - любят иной раз пошуметь, и поглазеть, и ничего предосудительного в этом нет. А все эти 'красные бригады' - болезнь века, а не Италия. Явление это не органическое, а наносное, со стороны, и более или менее известно, с какой стороны.
Итак, подведем некий итог - можно ли жить при капитализме? Большинство западных, в том числе и французских налогоплательщиков - придумали же такое слово, - пожав плечами, ответят, что в общем-то жить можно, но... И 'но' у каждого будет свое - у коммуниста, социалиста, радикала, булочника, консьержки, 'небесного стрелочника', Жискара д'Эстена, парижского клошара или Жака Месрина - гангстера, врага №1, как его окрестили газеты. И каждый из них может высказать свое мнение, во всеуслышание, кто с трибуны, кто в газетах или журналах, кто за стаканом вина у себя дома или в кафе. Многие, увы, еще верят в то, что социализм (подразумевается 'с лицом', непонятно только, с каким) может принести что-то хорошее, хотя и увидели, что в зрелом виде он не очень съедобен. Другие - социалистические партии, например, - считают, что если и не достигли они сияющих (зияющих?) высот социа-лизма, то, взяв в руки кабинеты, неуклонно приближаются к нему. Чего-то они добиваются, даже существенного - зарплата, рабочий день, национализация каких-то отраслей промышлен-ности, - а в чем-то запутываются (те же налоги!), но в конце концов всем надоедают, и их прогоняют. Так случилось в Швеции. Но во все эти дебри я не хочу забираться. Моя задача крохотная. Ответить на самый что ни на есть обывательский вопрос - можно ли жить в этом мире? С его социалистическими или демократическими правительствами, при королях и королевах, с его инфляцией, коррупцией, ну и т. д.?
У меня есть свои 'но'. Но скорее политические, чем социальные, робость 'капстран', когда они сталкиваются с хамством Советского Союза, вера в то, что с ним можно как-то договориться, и т. д. Но это политика, а социальное? Теоретически плохо - одни работают, другие наживаются. Не хочется злоупотреблять параллелями (вспоминается анекдот: чем отличается капитализм от социализма? При капитализме человек эксплуатирует человека, а при социализме наоборот!), но капиталист, как правило, наживаясь, никаких законов (своего, капиталистического мира) не нарушает (правда, иной раз довольно хитро обходит), а у нас какой-то Брежнев или Суслов не то что нарушают, они просто живут 'своими', народу неведо-мыми, никем не контролируемыми законами. (Один киевский завскладом жаловался мне, что никак не дождется пенсии. 'Сил больше нет, грабят кому не лень. А под суд попаду я. Вчера вот, приехал шофер Ковпака, сам он носу не кажет - давай, говорит, апельсины. Даю ящик. А персики есть? Даю и персиков ящик! Заодно и двадцать банок зеленого горошка загребает. Сел в машину - привет! - и укатил. А платить кто будет? Пушкин?')
Короче, в капиталистической стране законы обходят, но они есть. По ту сторону берлинской Стены, хотя и существует 'свод законов', но нарушают их не знаю, кто больше: злоумышленни-ки или законодатели? А называется всё это одним словом - произвол, словом, начисто исключающим другое слово свобода.
Свобода! Господи, как только не обыгрывается это слово, это понятие. Свобода умирать под мостом, свобода издеваться над неграми, свобода вмешиваться во внутренние дела суверенной державы и т. д. И всё же, только здесь, на Западе, я понял, что это значит.
Я не озираюсь! Не говорю шепотом, не закрываю все двери и окна, не открываю крана на кухне или в ванной, не кладу подушки на телефон, не говорю 'тс-с-с!' и не указываю пальцем на потолок. Никто не вломится в мою квартиру или в квартиру моего товарища, у которого я остановился на несколько дней, и не скажет 'вы нарушили режим прописки, не отметились в милиции', и не посадит в машину, и не отвезет на аэродром, и не купит билет (за мои, дурака, деньги), и не проследит, пока самолет не взлетит (со мной такое было, когда в Москву прилетал Киссинджер). И никто не подойдет к машине моего друга, который встретил меня на вокзале и повез в гостиницу, и не скажет 'пройдемте', и мы битых три часа просидим в милиции - есть подозрение, что вы сбили девочку! - и отпустят нас, только когда за окном появится иностранный журналист... Всех этих развлечений я теперь лишен. И писать могу, что хочу, - даже что наш вклад в войну больше, чем всех союзников вместе взятых. И про американские 'шерманы', 'аэрокобры', 'студебеккеры' и свинотушенку тоже могу писать, и никто мне теперь не скажет, что я на них променял кровь советских солдат. Стоит, стоит, тысячи месс стоит Париж, в котором я сейчас живу. И одна из них - свобода умереть под мостом. Что может быть лучше - придешь вечерком, ночью к Сене, спустишься по лесенке у Тюильри на набережную, пройдешь под аркой моста Pont-Royal, сядешь себе на лавочку у старого, со свисающими до самой воды ветвями, вяза (люблю я этот вяз) и закуришь. За твоей спиной Лувр, у ног тихо плещется Сена, и одно только окошко светится еще на том берегу. Сидишь и куришь. И думаешь. И сердце вдруг останавливается... Всё... Чем плохо?
10
Жена банкира крайне была удивлена, когда в этот час кто-то позвонил в дверь. Обыкновенно в это время никто не приходил - булочник и молочник всё оставляли у дверей. Она готовила на кухне мужу утренний завтрак (petit-dejeuner), он в это время брился.
Она сняла фартук и, взглянув по дороге всё же в зеркало, пошла открывать. В дверях стоял молодой, довольно приятной внешности человек. Он улыбался. В руках у него был пистолет.
- Доброе утро... Могу ли я видеть вашего мужа?
Он вошел, закрыл за собой дверь, сделал два поворота ключом и положил его в карман.
- Он еще не встал? Я подожду тогда.
Жена банкира ничего не могла ответить. Она узнала молодого человека. Ей стало страшно.
Из ванной вышел банкир, вытирая лицо полотенцем.
Молодой человек поздоровался. Банкир тоже узнал его.
- Простите за раннее вторжение. Но мне нужны деньги...
Воцарилось молчание. Банкир продолжал машинально вытирать лицо. Молодой человек сунул пистолет в задний карман брюк - он был очень маленький, как в старину говорили, дамский.
- Понимаю, - сказал он. - Больших сумм вы дома не держите. Когда открывается ваш банк?
- В... девять...
Все трое посмотрели на большие стоячие часы в углу. На них было десять минут девятого.
- Ничего, я подожду.
Он огляделся по сторонам, они стояли еще в прихожей, и сделал несколько шагов в сторону столовой. Улыбнулся. У него была приятная улыбка.
- Может, по чашечке кофе? А?
Потом они сидели и пили кофе с круассанами и апельсиновым джемом. Беседовали. Впрочем, беседой это трудно было назвать, говорил, в основном, молодой человек, хозяева больше поддакивали или вставляли короткие 'Не может быть... Серьезно?..' и переглядывались - первый страх прошел, но особой раскованности не чувствовалось. Наливая пришельцу в кофе молоко, мадам пролила его на скатерть - руки дрожали. 'Гость' сделал вид, что не заметил.
Он рассказывал довольно интересные истории. Его слушали.
В дверях показалась одиннадцатилетняя дочь хозяев. 'Гость' тихо сказал, так, чтоб девочка не слышала:
- Не будем травмировать... - и заговорил о затонувшем у берегов Бретани танкере, об этом писали все газеты.
Без десяти девять он, вытерев салфеткой губы, привстал.
- Может, двинем?
Банкир отправился в гараж. Молодой человек стал рассматривать висевшие на стенах абстрактные треугольники и квадраты. Увидев среди них небольшой пейзажик - ветряная мельница, облака - сказал:
- Предпочитаю подобное.
- Это работа деда моего мужа, - сказала хозяйка. - Он был художником.
Вернулся банкир.
Когда они садились в машину, он сказал:
- Надеюсь, вы ее нам оставите? - голос его дрогнул. - Отпуск, знаете ли... Мы всей семьей собрались...
- Ну, конечно, конечно, не беспокойтесь. Я машинами не интересуюсь.
В банке всё прошло очень быстро. Банкир позвонил своему компаньону, тот через пять минут приехал, и они втроем спустились к сейфам. Молодой человек забрал всё, что в них было. Потом поднялись по лесенке,
