а в Кордове даже в Музее тавромахии (портреты, мулеты, эстокос - шпаги знаменитых тореро), скупали охапками открытки, виды, буклеты, проспекты, альбомы всех городов и музеев, снимались на фоне гениальных творений Антонио Гауди (и всех остальных альказаров, памятников, фонтанов, пальм и авенид) и только на канатной дороге над Барселоной не проехались - Мила сказала, что через ее труп. Короче - чести туриста не уронили. И всё же...
Давно и всем известно, что в музеях больше двух-трех залов за раз осматривать нельзя ('пойду-ка освежу в памяти Кранаха, Босха...'), в Париже я одно время пытался делать такое с Лувром, но, став волей или неволей туристом, ведешь себя, как турист - всё Прадо снизу доверху, справа налево. Потом уже не чувствуешь ног под собой, валишься вечером, как подкошенный, в своей 'резиденции' (так именуются в Испании самые дешевые отели, по-старому 'меблирашки', в которых мы и находили приют), и в голове сумбур, каша - где ж мы это видели - в Гранаде, в Толедо, в Кордове? А и там, и там, и там мы видели столько прекрасного, истинного, неповторимого, что, переваривая (или не переваривая) потом всё это на своей коечке в резиденции, невольно задаешь себе вопрос - да почему ж всё это? Почему всё вылилось в то, во что вылилось: железо, заклепки, болты, саженные, забрызганные краской полотна, иногда висящее, иногда качающееся, крутящееся, звенящее, пищащее? Понимаешь, что за веком не угонишься, что реформаторы в искусстве всегда были непоняты, что над Клодом Моне и Сезанном в свое время издевались мазня! - и ругаешь себя за консерватизм, отсталость - и всё же - почему? Не буду называть фамилий, чтоб не прослыть дремучим реакционером, но почему на этих, неназванных, я смотрю, потому что нельзя не посмотреть, неприлично, а перед каким-нибудь 'Caballero desconcido' - 'Неизвестным кавалером' Греко в музее Прадо или перед 'Христом, поддерживаемым ангелом' Антонелло де Мессина, впервые увиденным мною в том же Прадо, долго стоишь, и разглядываешь, и что-то стараешься понять, а одним словом - наслаждаешься.
На старости лет я как-то растерялся. Не могу определить, что и почему я люблю. 'Кто ваш любимый художник?'. Не знаю. Левитан? Пожалуй. А Клод Моне? Тоже. А Серов, Врубель? Да, да, да... Сурикова, вот, меньше. А Микельанджело, Рафаэля, Леонардо да Винчи? Шагала, Пикассо? Отстаньте, не хочу отвечать... 'Мир искусства' люблю - Добужинского, Остроумову -Лебедеву, Сомова, книжную иллюстрацию, само оформление книги - на какую же высоту они его подняли. И это моя высота - старый Петербург, каналы, мосты, дворы со штабелями дров, Версальские аллеи Бенуа. Но, когда попав в библиотеку Эскуриала, я увидел рукописные книги XV-XVI века (инкунабулы, что ли?) с изумительной филигранности картинками про королей и принцев, про их охоты и сражения, я понял, что есть высоты в чем-то недосягаемые. В Испании таких высот - что ни город, то высота, горные цепи, кряжи. И взбираясь, карабкаясь по ним, задыхаясь, вдруг останавливаешься перед каким-то пиком и немеешь.
Так было со мной во Флоренции, в Уффици, когда я открыл для себя Паоло Учелло, художника, не так уж много после себя оставившего. С радостью обнаруживал я его потом в Лувре, в Оксфорде.
Впервые увидел я в Лондоне и великого Тёрнера. Знал о нем, но никогда не видел - его картин в Европе почти нет, в Эрмитаже, кажется, только одна. Знал ли (конечно, знал!), любил ли его Клод Моне?
Впервые в Лондоне же узнал я о существовании Джона Мартина. Немыслимых размеров полотна его (я видел только те, что в 'Тэт-галлери') изображают всё самое страшное в жизни нашей планеты (тут это модное нынче слово как нигде уместно) - всемирный потоп, конец света, Страшный суд. Вы хорошо помните брюлловский 'Последний день Помпеи' - так это детская идиллия, элегия Масснэ в сравнении с грохотом рушащихся скал, раскатами грома и бешеными молниями, сверкающими в клубящихся тучах над гибнущими, тонущими в кипящих океанах мирами. Стоишь оглушенный всем этим ревом и гулом (ты слышишь его!) и трепещешь в ожидании неизбежного конца... Мне эти живописные катаклизмы противопоказаны, но я стоял, и смотрел, и купил потом альбом, и любуюсь сейчас портретом Джона Мартина работы, очевидно, его брата - удивительно красивое, тонкое, утопающее в бакенбардах лицо англий-ского аристократа. И что особенно поражает, это спокойствие лица как будто ничто в мире человека не беспокоит, мысли его отдыхают среди изумрудных лугов любимой Англии.
Романтизм... Здесь, в Париже, на выставке 'Романтизм и символизм' познакомился я с Каспаром Давидом Фридрихом, немецким романтиком, с его затянутыми утренним туманом домиками и горными вершинами, заброшенными кладбищами, руинами замков, серпами полумесяцев над всей этой задумчивой грустью, восходами и закатами, несущимися куда-то тучами, распятиями на диких скалах (почти 'Долина павших'...), с его, как выяснилось, знаменитым 'Путником, созерцающим облака'...
Густава Моро я знал с детства по одной только его 'Саломее', копию с которой делала одна наша знакомая. Теперь же, оказалось, я живу в двух шагах от его музея, в который, хоть он и рядом, попал только после многократных 'Как, вы еще не были в музее Моро?'. Попал и понял, что он как живописец мне чужд (хотя его и считают родоначальником сюрреализма), а нравятся мне только его тонкие, карандашные рисунки и пейзажи.
Я много слыхал о знаменитом норвежце Вигеланде, о его скульптурном парке 'Жизни человека' в Осло (потом и увидел, и понял, что это тоже одна из вершин), но я никогда не слыхал о шведе К. Миллесе, а ведь Millesgarden, Сад скульптуры, - одна из главных достопри-мечательностей Стокгольма. Миллес своими летящими, парящими, куда-то всегда устремлен-ными фигурами знаменит не только в Швеции - во всем мире, а я услыхал о нем, увидел его на шестьдесят пятом году своей жизни.
Ах, до чего же приятно открывать для себя что-то новое... Я не открыл для себя Эль-Греко, но открыл его 'Евангелистов'. В Толедо, в Casa del Greco. Парад складок - так можно было бы назвать эти портреты, где всё как будто построено на одеянии, не пышном, веласкезовском, а простом, ниспадающем и окутывающем, но так хорошо оттеняющем или выделяющем лица самих Евангелистов. И я выбрал себе Иоанна Богослова, молодого, кудрявого, задумчивого, и портрет его стоит сейчас у меня на полочке. Стоит еще и потому, что совсем недавно, в прошлом году, мы были соседями. В Греции, на острове Патмос. Келья, в которой писался 'Апокалипсис', была в двух автобусных остановках от меня. У монастыря веселый, черногла-зый шофер выкрикивал: 'Апокалипси!', и тучи туристов вываливались наружу...
В Прадо открыл я для себя совсем незнакомого Боттичелли. 'Historia de Nostagio' - называются три картины, составляющие одно целое. Некий всадник на белом коне, в развевающемся красном плаще, гонится за прелестной обнаженной девушкой, настигает ее, и она, затравленная собаками, падает у длинного пиршественного стола, насмерть перепугав сотрапезников. Содержание картины мне не ясно - кто? что? почему? - но я впервые столкнулся с таким динамичным, действенным, сюжетно-драматичным Боттичелли.
Новое, новое, всё время что-то новое, впервые виденное, неожиданное...*
В Испании это на каждом шагу.
* Под большим секретом (потому и в сноске) - стоять перед впитавшимся в тебя с детства поленовским 'Московским двориком' или Саврасовым в парижском Гран Палэ - не меньшая радость, но это уже не только область искусства.
И всё же, если вы спросите меня, что же мне в этой стране - в общем-то не поражающей красотами природы, без лесов, с сухими, желто- красными, поросшими оливами равнинами, с агавами на юге, с пальмами, с горами, но не ахти какими, с нищеватыми деревушками - если спросите, я отвечу - именно она, с этими сухими равнинами, не ахти какими горами, но зато городами... И не музеи, с собранными в них сокровищами, о которых я только что перед этим говорил (они прекрасны, но всё же есть еще и Лувр, и Эрмитаж, и Британский музей, и Мюнхен, и Ватикан, и... и... и), а эти тесные, запутанные, вьющиеся в гору улочки Толедо, решетки на севильских окнах, ослепительная белизна южных домов с синими тенями, прохладные галереи вдоль улиц, барселонские фонари (на Пласа-Реаль самого Гауди), бронзовые воины на конях и штатские господа с бородками или с мольбертами в руках - Веласкез, Мурильо, Гойя (в Союзе одному только Репину памятник, и спроси москвича, где он стоит, - не ответит), кокетливое изящество и бравада тореадоров, и доброжелательность шоферов грузовиков - одно удоволь-ствие их обгонять, всегда махнет рукой, когда можно - и лимонад не со льдом, а со снегом, который долго не можешь высосать через соломинку - одним словом, Испания! Каталония, Андалузия, Кастилия... Только с кухней она нас не порадовала уж больно соленая, - да и ресторанчики мы выбирали подешевле, и меню всегда было загадкой.
Ну, а трудящиеся? Трудолюбивый, героический, талантливый испанский народ? Испанцы, испанки? Если одним словом ответить - понравились. Даже полицейские - столкнувшись, разошлись по-доброму. А вообще-то Иберийский полуостров, как мы знаем, отнюдь не един. Все жаждут автономии, а то и полной независимости. Это модно. Каталонцы даже на машинах буквы, обозначающие страну (К вместо SP - Испания), поместили на желто-красном вертикально-полосатом фоне. И таблички с названием улиц
