Вергасов ничего не ответил. Он почти не слушал Сергеева. Ему ясно было, что возложенное на командира роты задание не выполнено, высота не взята, то, о чем он писал в своем донесении командиру полка, не сделано. А все, что говорит Сергеев, чепуха. Выгораживает своего командира, который вообразил себя полководцем… Да что говорить! Это хороший урок Вергасову, чтобы знал, кого можно, а кого нельзя посылать на задания. Надо отстранить Ильина от командования ротой. Не его это дело. А теперь надо брать сопку.
Вергасов посмотрел в сторону уже отчетливо видневшейся высоты, соображая, как и откуда лучше всего нанести по ней удар. Потом повернулся к Сергееву:
– Отсюда ударишь, видишь? А Ильин оттуда, из оврага. В пять минут с этой петрушкой покончим, – он глянул на часы. – Куда он провалился, твой связной, черт бы его забрал…
Сергеев не успел ответить. Где-то совсем недалеко раздался выстрел. За ним второй, третий…
Оба переглянулись. Ильин начал свою операцию.
– 9 –
Когда Ильин писал записку Вергасову, он приблизительно догадывался, как она будет встречена комбатом. Вергасов самолюбив и не терпит, когда нарушают или изменяют отданные им распоряжения. То же, что собирался делать Ильин, можно было назвать и тем и другим. Правда, выражаясь уставным языком, это было скорее «самостоятельно принятым решением в связи с изменившейся обстановкой». Но как отнесется к этому самостоятельно принятому решению Вергасов, было более или менее ясно.
Еще по институту Ильин помнил, что экзаменующие предпочитают, чтоб им отвечали именно так, как они читали на лекциях. Отклонение отнюдь не всегда повышало отметку – чаще всего результат оказывался как раз противоположным.
Когда Ильин писал записку, Сергеев ему сказал:
– А может, не стоит, товарищ лейтенант? Все-таки ваше первое задание…
Но он записку все-таки написал и на задание пошел сам: Сергеев остался блокировать сопку.
Ильин лежал на животе, сжимая руками автомат, и ждал, когда вернутся двое разведчиков, которых он на всякий случай послал проверить, нету ли здесь минного поля. Восток заметно посветлел, и Ильин ясно различал фигуры двух бойцов, лежавших правее его. «Вот они лежат, эти двое бойцов, – думал он, – а за ними еще восемнадцать человек лежат и ждут сигнала. А когда будет сигнал, – и сигнал этот даст именно он, Ильин, – они вскочат и побегут вперед, и кто-то из них, возможно, будет ранен или убит, и они это знают и, конечно, волнуются, хотя все они стрелянные-перестрелянные. Волнуются и в то же время спокойны – у них есть приказ, и от них требуется только одно – выполнить его. Но достаточно ли этого? Ведь они знают, – а солдаты всегда все знают, – что комбат приказал брать другую высоту. И, может, этот вот боец из новичков, лежащий в десяти шагах от него, – Ильин почему-то хорошо запомнил его круглую, коротко остриженную голову, по которой так и хотелось провести ладонью, такая она была мягкая, точно плюшевая, – может, он лежит сейчас и думает: „И что это лейтенант мудрит?“ – короче, не верит ему. А солдат в первую очередь должен верить командиру, верить, что не зря пойдет под пули…»
Самое трудное на фронте – принять решение, иными словами, взять на себя ответственность за все последующие события, за то, что люди, судьба которых в твоих руках, если даже и погибнут, то погибнут выполняя задачу, в правильности которой ты, во всяком случае ты, абсолютно уверен.
Да, это и есть самое трудное на войне – принять решение, а приняв, твердо выполнять.
Впереди что-то задвигалось. Разведчики? Так и есть. Митрохин и Андронов. Запыхавшись, давясь от шепота, докладывают, что мины не обнаружены. Так… Ясно. Ильин посмотрел на часы – он взял на время атаки у Кошубарова его, светящиеся. Вот когда минутная стрелка доползет до цифры три, он даст сигнал…
– Товарищ лейтенант…
Ильин вздрогнул. Рядом с ним лежал Лещилин.
– Комбат вас к себе вызывает.
– Где он? – еле слышно спросил Ильин.
– У нас. В воронке, где командир взвода, – так же тихо ответил Лещилин.
Ильин понял все. Случилось то, чего он больше всего боялся. Вергасов пришел, чтобы отменить его решение. Он, вероятно, в бешенстве. Ильин даже представил себе лицо комбата – побледневшее, с сжатыми губами, сощуренными, колючими глазами. Сейчас еще не поздно. Можно вернуть назад бойцов и ударить по 103,2. Но нужно ли? Правильно ли это будет?
Ильин закрыл глаза – он всегда так делал, когда хотел сосредоточиться. Открыл их. Восток посветлел, тучи рассеялись, и слева, на чуть-чуть порозовевшем небе, можно было различить очертания небольшой рощицы.
Правильно ли это будет?
С точки зрения дипломатической, чтоб не обострять отношения с начальством, – да, правильно. С точки зрения военной, тактической целесообразности – нет, не правильно…
Минутная стрелка проползла через тройку и медленно приближалась к цифре четыре. Ильин наклонился к Лещилину и сказал ему в самое ухо:
– Через минуту я подымаюсь в атаку. Скажи комбату, надо прислать для закрепления роту Коновалова. Беги…
В тот момент, когда он подносил свисток к губам, чтобы дать сигнал, он почувствовал, как сердце его на мгновение остановилось.
Потом он бежал по склону сопки, сжимая в руках автомат, и ему было почему-то легко и весело, и, пробегая мимо солдата с плюшевой головой, он не выдержал и крикнул:
– Давай, друг, давай!
И тот дружелюбно откликнулся:
