Николай покорно шел на кухню и разжигал примус.
После третьего или четвертого урока вид наказания был изменен.
– Сегодня за незнание глаголов проводишь меня в институт. У меня целая куча тетрадок, в портфель не влезают.
Проводы эти постепенно из наказания превратились в привычку. Обычно Валя опаздывала на свои лекции, поэтому приходилось бежать сломя голову, и прогулки эти напоминали скорее скачки с препятствиями. Чтоб не попадаться на глаза патрулям и вовремя поспеть в институт, они шли не по улицам, а напрямик, через проходные дворы и развалины.
Как-то Валя задержалась в институте, Анна Пантелеймоновна стала беспокоиться:
– На дворе уже темно, а я уверена, что эта девчонка для скорости через пустырь побежит. Солдат солдатом, а все-таки…
Николай пошел навстречу. Валя действительно шла через пустырь и провалилась в какую-то яму. Николай обнаружил ее сидящей на груде битого кирпича и растирающей коленку.
– Матери только не говори. Придем домой – я живенько в ванной сделаю себе перевязку.
С тех пор, когда у Вали были вечерние занятия, Николай заходил за ней в институт и провожал до самого дома.
Каждый раз, когда он приходил, Валя говорила:
– Ну, что за глупости! Будут еще у тебя неприятности из-за этого в госпитале.
Николай ничего не отвечал, но на следующий день, если у Вали были вечерние часы, приходил опять.
Он полюбил эти прогулки. Полюбил потому, что кругом тихо, а над тобой – звезды, луна. Потому, что приятно идти вот так, по узкой тропинке среди полуразрушенных стен, напоминающих при лунном свете руины средневековых замков. Николаю они, правда, напоминали скорее Сталинград – средневековых замков он никогда не видел, но Валя говорила, что они похожи, и, чтоб не спорить, Николай соглашался. Полюбил он эти прогулки потому, что с Валей было легко и просто. С ней не надо было как-то по-особенному держаться, выдумывать темы для разговоров. Они сами находились. У них был общий язык – немного грубоватый фронтовой язык. Вале частенько за него доставалось от матери, но что поделаешь, обоим он был близок.
Иногда, если было не очень поздно и не надо было торопиться домой, они возвращались через Ботанический сад. После десяти ворота закрывали, и приходилось перелезать через забор. Валя обычно подсмеивалась над Николаем – «разведчик, физкультурник…» – и Николаю нечего было ответить. Рука ему мешала, и он действительно не очень ловко перебирался через решетку. Сад большой, почти лес, заросший кустарником, старыми дубами и кленами, с шуршащими под ногами листьями, папоротником по пояс. В нем было темно, немного сыро, и почему-то невольно хотелось говорить шепотом.
Как-то в этом самом саду их застала гроза – неожиданная для сентября, совсем майская гроза, с молнией, громом, потоками воды. Они спаслись в какой-то вырытой, очевидно детьми, на дне оврага пещере. Сидели рядом: Николай – на корточках, чтоб не запачкать свой госпитальный костюм, Валя – примостившись на своем портфеле, обхватив руками колени. Когда ударял гром, Валя закрывала лицо руками. Николай смеялся:
– Зенитчица, фронтовичка…
– Ну и зенитчица и фронтовичка, а грозы боюсь.
Николай улыбался в темноте.
– Напоминает бомбежку?
– Нет, не то… не бомбежку. А может, и бомбежку. Когда в лесу и ночью. Тоже вот так сидишь, и смотришь вверх, и ничего не видишь, и хочется, чтоб только скорее кончилось.
– Хочется?
– Хочется.
– И сейчас хочется, чтоб скорее?
Валя промолчала. Николай слегка придвинулся к ней, обнял рукой за плечи.
– Не надо… – сказала Валя и отодвинулась.
Опять ударил гром. Валя закрыла ладонями уши и уткнулась в колени. При свете молнии ее сжавшаяся в комочек фигура казалась детски беспомощной. Николай снял пижаму и накинул ее на Валю.
– Мне не холодно, – сказала она.
– Неправда, холодно.
Опять загрохотало. Но уже не над головой, а где-то левее. Гроза уходила.
– Ты будешь мне писать, когда я уйду на фронт? – спросил Николай.
– Я не умею писать, – сказала Валя.
– А разве надо уметь? Надо хотеть.
– И на фронт ты не уйдешь.
– Почему?
Валя пожала плечами. Высунула руку из-под пижамы ладонью кверху.
– Дождь, кажется, прошел. Можно идти.
– Нет. Еще идет. – Николай прикрыл ее ладонь своей. – Так будешь?
