успехами у девушек, причем говорил о них грубо, пренебрежительно, не щадя самолюбия товарищей. Да, именно самолюбия! Вадим вздрагивал при каждом слове пошляка, как от удара хлыста, будто его, Багрецова, хлестали по лицу, а он молчит и слушает.
Произошла неприятная сцена. Вадим встал и, натыкаясь на стулья с одеждой, повернул выключатель.
— Смотрите, товарищи, на эту свинью! — указал он на хвастуна. — Может, покраснеет.
Жмурясь от яркого света, парень вскочил с кровати и, развернув могучие плечи, угрожающе направился к Багрецову. Но в позе Вадима было столько уверенности и правоты, что противник невольно попятился. Худощавый малый спокойно глядел на него, подтягивая трусики.
За Вадима вступились товарищи по комнате. Им было немного совестно за себя. Но что поделаешь, не каждый решится на ссору с соседом, и, главное, по такому поводу. Ведь дело же не касается тебя непосредственно!
Прислушиваясь к торопливому биению сердца, Багрецов никак не мог успокоиться. «Бывает же так, — думал он, — поздороваешься с человеком, а потом два дня руку моешь, кажется она грязной, липкой. Ну и тип этот Кучинский!» Он старался быть объективным, хотел уяснить, откуда у комсомольца Багрецова появилось столь неприязненное отношение к своему сверстнику? Он расспрашивал ребят, близко знавших Кучинского. Те не видели ничего особенного в характере этого веселого и «компанейского парня» и приписывали ему многие хорошие качества: Жорка настоящий товарищ, всегда выручит в трудную минуту, широкая натура, не скуп, любит повеселиться с друзьями…
— Едет на тройках? Но не у всех же одинаковые способности.
— Не участвует в общественной жизни? Неверно: выступает на всех собраниях, пишет в стенгазету, теннисный кружок организовал. Что еще нужно?
С этим Вадим соглашался, но не мог же он доказать, — да и смешно кричать об этом, — что Кучинский человек с низкими моральными качествами, блюдолиз, пошляк, карьерист, самодовольный, невежественный. В этом были уверены сам Вадим, возможно, еще два-три человека, но для всех однокурсников, которые знали Жорку, он оставался хорошим товарищем, правда, с недостатками. Но кто же безгрешен?
Вероятно, зная благородство Багрецова — парень этот «не продаст» и не воспользуется искренностью товарища, — Жорка раскрыл перед ним свои планы на будущее.
Вошел Бабкин, поднес к глазам градусник, которым Вадим только что мерил температуру, и облегченно вздохнул.
— Ничего, терпимо. Может быть, посидишь на воздухе в тени?
— Не хочу. Меня не очень радует встреча с Жоркой. Видеть не могу эту самодовольную рожу. А сюда он до вечера не придет.
— И здесь поцапались? — удивился Бабкин. — Неужели ты не понимаешь, что у каждого взрослого человека есть свои убеждения? Кучинский живет так, как ему нравится. Недовольные могут подавать в суд. Вот и Стеша говорит…
— Напрасно споришь, Тимка, — устало махнув рукой, остановил его Вадим. — В прошлом году я встретился с Жоркой на пароходе. Как всегда, поговорили «по душам». Выбежал я на палубу и вижу в рамочке под стеклом «Правила поведения пассажиров»! Правила давно устаревшие, но все же висят. Там сказано, что пассажиры не должны приходить в салон в нижнем белье и калошах, что означенные калоши нельзя мыть в умывальниках, нельзя пользоваться примусом в каюте, лежать в сапогах на диванах, водить собак в столовую. Кучинский свято выполнял все эти пункты. Идеальный пассажир! Кому же придет в голову разгуливать в нижнем белье?
— Преувеличиваешь. В правилах не могло быть такого пункта.
— Как сейчас помню — пункт «б». Глупо и неуважительно к советскому человеку, но это так, — устало ероша волосы, продолжал Вадим, недовольный тем, что его перебили. — Однако я не о том хочу сказать. Правила — далеко не полные. В них не указывалось, что пассажиру запрещается выбрасывать другого пассажира за борт. А я чуть не выкинул тогда Кучинского. Помнишь, рассказывал?
— Но что он тебе сделал?
— Мне? Ничего. Просто неуважительно и подло говорил о другом человеке. Вот и сегодня тоже.
— Наживешь ты себе врагов, Димка.
— Обязательно наживу, — вяло согласился Багрецов. — Один уже есть — Костя Пирожников, другой наклевывается. Так и должно быть.
А вечером, перед тем как ложиться спать, уже не думая о Жорке Кучинском, Вадим распахнул окно, и, указывая на небо, вполголоса продекламировал:
— Помнишь, Тимка, у Маяковского?
Но друг не разделил его поэтического восторга.
— До тропиков отсюда далеко, — сказал он зевая.
В этом был весь Бабкин.
ДВЕ ПОДРУГИ
Случилось то, чего особенно боялся Багрецов. Болезнь его затянулась, и, несмотря на свидетельство врача, что это действительно болезнь, а не симуляция, Вадим чувствовал себя последним человеком, негодяем и притворщиком. В самом деле, как это назвать? Приехал в командировку, и когда, по несчастному стечению обстоятельств, ему пришлось туго, он не нашел ничего более остроумного, как заболеть. Конечно, температура, припухшие гланды (опять эта проклятая детская болезнь), но можно было бы работать и виду не подавать, что тебе нездоровится. Во всем виноват Тимофей. Это он попросил вызвать врача, это он запирает Вадима на ключ, боясь, как бы тот не нарушил прописанного режима, это он следит за регулярным приемом лекарств.
Лежит Вадим, подтянув простыню к подбородку, скучает, мучается. А там, за окном, жизнь. Виден кусок ослепительно синего неба и два рыжих бархана, похожих на горбы верблюда. Слышен крик осла. Неизвестно, зачем он сюда попал.
— Движимое имущество испытательной станции, — с грустной улыбкой говорил Вадим.
Димка целыми днями не видит Бабкина — тот устанавливает контрольные приборы в разных секторах зеркального поля. Говорит, что дела идут хорошо, но это так, для успокоения. Не ладится у Тимофея. Надо переделывать датчики на питание от местных плит, а сигналы подавать по силовым проводам. Сложные изменения в аппаратуре. Хотел он посоветоваться с другом, но волнения больному противопоказаны.
Однакож все это пустяки — не сегодня, так через неделю приборы будут установлены. Куда серьезнее, когда тебе не верят. Это как едкое несмываемое пятно: моешь, скоблишь, чистишь, а оно не исчезает. Есть только один выход: найти истинного виновника. Багрецов ничего не знал о технологии курбатовских плит: могут они потрескаться или нет. Он знал, что один осколок пропал, это его и волновало.
В маленьком коллективе испытательной станции Багрецов еще не успел ни с кем познакомиться. Видел Курбатова, дважды говорил с ним, но не распознал, не понял еще человека. Зато очень хорошо понимал Кучинского. Других здешних обитателей в глаза не видел, но и при этих условиях, если бы спросили Вадима: кто мог совершить дурной поступок, то он, не задумываясь, назвал бы Кучинского.
