Борис сел на кровати, обхватив колени руками, и вдруг подумал о том, что вот сейчас он сторожит сон этой женщины. Просто сторожит, чтобы отогнать пугающие сновидения, поправить сбившееся одеяло и шепнуть: «Чш-ш-ш…»
Как ни старался, не мог не думать о будущем, сколько времени продлятся их отношения. Порой думал смело и эгоистично: столько, сколько будет необходимо ему. Однако понимал, что не он отмерял это время, а Полина. Точнее, он отдавал ей это право. Он снова оказался не в лидерах, но досады не ощущал. Даже больше, он пришел к выводу, что баланс – штука опасная, баланс – это конец движения, мертвое стояние. Гармония достигается только тогда, когда что-то перевешивает, когда уходит единообразие. Какая гармония в море при полном штиле? Никакой. Кажется, мир замер; во всяком случае, он осторожничает. Как насторожился Борис, услышавший какой-то шум во дворе.
Показалось?
С минуту он вслушивался, но тот металлический звук больше не повторился. Может, ветер прокатил по дороге пустую жестяную банку…
Рощин попытался сосредоточиться на прежних мыслях, но понял, что не хочет этого. Скорее оттого, что не находил им продолжения.
Глядя на спящую Полину, Борис нахмурился: он не спросил, есть ли у нее дети. Беспричинные морщины на его лбу разгладились: когда он попытался угадать ее имя, ее ответ ошеломил: «Полина Аркадьевна… подполковник ГРУ». Может, и по поводу детей его ждет такой же ошеломляющий ответ? «Десять негритят», – к примеру.
Рощин улыбнулся, ему захотелось растормошить спящую женщину, упиться ее недоумением: какие дети? какие негритята? Снова принять в объятия ее податливое тело, ощутить на лице ее возбуждающее дыхание…
«Ты один из тысячи. Ты знаешь, что нужно женщине», – вспомнил он ее слова.
Черный «Ситроен-Ксара» с Глебом Карпенко за рулем проехал мимо коттеджа Рощина. Рядом с решетчатыми воротами горел фонарь, табличка с номером дома бросилась в глаза и, казалось, отразилась на длинном капоте мощной машины.
Проехав мимо спящих домов Хольмвайена, Карпенко развернул «Ситроен» и, выискивая безопасное место для стоянки, поехал по противоположной стороне улицы.
Скоро такая возможность представилась: на воротах одного из домов висела табличка с надписью на датском и немецком: «Продается».
– Kaufen wir das Haus? – спросил Глеб приятеля на плохом немецком.
– На хера он мени? – на хорошем украинском ответил Петерсон.
Карпенко рассмеялся.
Остановив машину и опустив стекло со своей стороны, он осмотрел часть освещенного уличным фонарем дворика, усеянного желтой листвой. В этом доме с черепичной крышей и громоотводом, высившимся рядом с ним, никто не жил. Ни один добропорядочный датчанин, лелеющий клумбы, ухаживающий за своим садиком, как за дитем, такого относительного беспорядка, что предстал перед взором Карпенко, конечно же, не допустит.
Хотя именно в таком виде – с опавшей листвой, устлавшей газон желто-красным ковром, – это уютное поместьице имело больше шансов быть проданным в кратчайшие сроки. Запустение трогало сердце, волновало душу, навевало мысли поскорее взяться за уборку – смести в кучу листья, поджечь и, опершись о лопату, чуть усталыми глазами провожать клубы дыма и вдыхать полной грудью прохладный воздух.
Закрыв машину и не обращая внимания на зашедшуюся в лае соседскую собаку, приятели направились к коттеджу Рощина.
– Четыреста тридцать три. – Карпенко вслух повторил код замка и поочередно нажал клавиши. Потянув за ушко рычага, стук которого нарушил тишину в центре спального района, он толкнул узорчатую створку.
– Зараза! – выругался Петерсон. – Весь город разбудим.
Он вынул пистолет с глушителем и первым шагнул во дворик. Поджидая приятеля, закрывавшего за собой ворота, огляделся: обычный двор, обычный дом, которых в любом пригороде Копенгагена тысячи. Одно– и двухэтажные, они всегда навевали мысли о сказочной стране. Если сами датчане привыкли к этому, как бы сроднились со своим образом жизни, им же хуже.
Держась в тени каменного беленого гаража, опутанного серо-коричневой массой, которая по весне зацветет и скроет строение за сплошной сенью, агенты Штерна подошли к освещенному квадрату перед домом: самый сложный участок, который они преодолели в быстром темпе и укрылись под покатым козырьком. Их ботинки отсчитали пять ступеней, еще пару шагов по небольшой чистенькой площадке, и вот они уже перед дверью. Высокий Карпенко открутил барашки на фонаре, висевшем над дверью, снял плафон и вывернул лампу. Теперь с улицы их заметить было невозможно.
У них было два варианта: воспользоваться отмычкой или вырезать в стекле отверстие. Включив маленький фонарик и глянув на замок, Леонид Петерсон покачал головой: «Долго проковыряюсь». Нужной отмычки под рукой не оказалось. Петерсон достал из внутреннего кармана куртки стеклорез на присоске и приложил его к стеклу. Алмаз пошел по кругу, издавая тихий скрежещущий звук, от которого зубы Глеба Карпенко заныли; еще он не переносил скрежета притупившегося пера о бумагу.
Акция, подобная этой, дает больше, чем год тренировок на специальных тренажерах, стрельбы по мишеням, – к такому выводу Карпенко пришел давно, еще до встречи с Зиновием Штерном. Уже несколько лет его не трогают предсмертные судороги жертв, кровь как таковая. Вот разве что прелюдия к смерти все еще приносила удовлетворение. И если позволяло время, то Глеб Карпенко давал своей жертве вкусить всю «прелесть» расставания с жизнью. Его волновал животный страх человека, над которым он имел безраздельную власть; он не только держал в руках его жизнь, а давал ясно понять, что собирается забрать ее. Он любил запах смерти – этот резкий и кислый запах липкого пота.
Вот и сейчас предвкушение слегка раздуло ноздри Карпенко, его дыхание сквозило нетерпением. Что никак не отразилось на пульсе: сердце его билось ровно.
Стук… стук… – раздалось слева от него. Это Леонид Петерсон постукивал по надрезу в стекле. Стук… стук – едва слышно. Он потянул инструмент к себе, и стеклянный круг с чуть более громким звуком, похожим
