на хруст вырываемого зуба, соскочил со своего места. Карпенко снова поморщился.
Пока его приятель возился со стеклом, Глеб вооружился пистолетом «глок-17Л» австрийской фирмы «Глок АГ», который был принят на вооружение в норвежской армии, в некоторых подразделениях НАТО, в ряде полицейских формирований и служб безопасности. Карпенко нимало не трогало, что «глок» набил оскомину, его он вполне устраивал как простое и надежное оружие. Это здесь – в Европе, а в Африке он мочил «черномазых» из «магнума» и «питона».
Отверстие в стекле позволило Петерсону сунуть в него руку, не снимая куртки. Леонид нащупал головку замка и повернул ее на два оборота; снял дверную цепочку, покачав головой: «Идиоты! Накладывают цепочку на стеклянную дверь».
В широкой прихожей царил полумрак. Арка, ведущая в гостиную, была слабо освещена, что для непрошеных гостей оказалось неожиданностью: видимо, шторы на окнах очень плотные и не пропускают света.
Приятели прислушались, нацелив оружие. Массивный глушитель на «глоке» Карпенко смотрел в центр арки.
Тишина.
Забыл выключить свет? Спит со светом?
«Пошли», – мотнул головой Петерсон.
Держа пистолеты на уровне плеч, они миновали гостиную, не удостоив вниманием столовую, отделанную сосной, и кухню, сообщающиеся между собой амбразурой с дубовыми наличниками; их путь лежал к приоткрытой двери, за которой уже была различима неподвижная фигура сидящего на кровати дипломата российского посольства. Занятый своими мыслями, Рощин не слышал, как в дом вошли профессионалы своего дела. Он увидел их, когда свет из гостиной вдруг померк: его заслонили две рослые фигуры. Одна из которых проворно нащупала выключатель, и спальня ярко осветилась.
23
В отличие от Ухорской, нашедшей успокоение в компании Рощина, подполковник Холстов пребывал в скверном расположении духа. Он не спал. Не думал о Полине, полагая, что она у себя в номере, – его волновали картины недавнего прошлого: смерть Андрея Прозорова и оперативные мероприятия сотрудников военной разведки. Полковник Серегин, отдав распоряжение своим подчиненным, остался дома; он, наверное, за час-полтора потерял добрый десяток килограммов, а Холстов, находившийся на месте ЧП, – десять метров нервов.
Труп Прозорова спускали по пожарной лестнице – единственный, наверное, вариант, а подполковник рисовал картины одна страшнее другой: то озаряется прожекторами полицейских машин запасной выход, то спотыкается капитан Александр Киселев, несший тело Прозорова спереди, а на него валится майор Голубков, идущий позади. И все это создает такой шум, что…
Лучше об этом не думать.
Холстов взял в ресторане бутылку коньяка, пил, наполняя пузатый коньячный бокал до краев.
Он понимал, что ему было бы легче находиться вместе с ребятами из военного атташата, время бы летело, а не стояло на месте.
Завтра утром нужно съезжать из гостиницы – сразу нельзя. Срочно встречаться с резидентом и составлять сообщение в Центр. То ли от своего имени отправлять – Х-2, то ли от лица Ухорской – У-2. То ли от обоих сразу – ХУ-4. И ждать соответствующего ответа: «Ну и ху? Ху из вас ху?» Жуткая смесь из русского, английского и немецкого.
Холстов не выдержал и, посмотрев на часы (было начало четвертого), позвонил в номер Ухорской. Трубку никто не брал. Отключила телефон или так крепко спит?
Анатолий вышел в коридор. Над столом портье, читающей какую-то книгу, горел свет. Подполковник из своего 512-го пошел к Ухорской. Постучал еле слышно, однако поморщился так, словно молотил в дверь ногами. «Если уж она на раздражающие трели телефонного звонка не отреагировала…»
Отключила? – повторился он в мыслях. И получил отрицательный ответ на немецком: портье, эта ряженная в розовую кофту плоскодонка, сказала, отрываясь от чтения:
– Фрау Брунер нет. Она два часа назад ушла из гостиницы.
На просьбу Полины разрешить ей одеться Глеб Карпенко ответил насмешливым взглядом. Женщина сидела на кровати, натянув на себя одеяло. Открытыми оставались ее плечи, шея, которую Карпенко нашел изящной. Впрочем, он мог по достоинству оценить все тело Ухорской, дав ей возможность накинуть на себя что-то из одежды.
– Давай одевайся, – грубо разрешил он и даже не посмотрел на Рощина. Одетый в халат, тот стоял на коленях и держал руки на затылке. В паре шагов от него находился Петерсон, в самом начале предупредивший вице-консула: «Дернешься, по очереди буду нарезать куски с тебя и твоей сучки». Хотя удивился: Штерн говорил о «сан оф э бич».
Борис стоял вплотную к кровати и неотрывно смотрел на Полину. Он не долго ломал голову над тем, кто эти люди, их украинский говор все поставил на свои места.
Вот и он дошел до точки и привел с собой человека, с которым его связывало непродолжительное прошлое и надежда путь на коротенькое, но по-настоящему счастливое будущее.
Его широко открытые глаза говорили Полине: «Скажи, что ты случайный гость здесь. Скажи на немецком, что ты шлюха, проститутка из «Шератона». Пусть они заглянут в сумочку и убедятся, открыв паспорт на имя Хельги Брунер». Но все его взгляды были напрасными: Ухорская попросила разрешения одеться на русском.
Ей не уйти от них, не уйти, лихорадочно соображал Борис и даже представил себе невероятную вещь: Полине разрешают подойти к платяному шкафу, который находился рядом с дверью. Не это ли она имела в виду?
И вот ведь черт, она совершенно спокойна. Почему бы ей не сыграть по простейшему сценарию, где на первом плане слезы, короткая истерика, мольбы о пощаде и прочее.
Нет, такие роли ей не к лицу. Невозможно представить ее со слезами на глазах, лишь слегка
