Нетребо Леонид
Господа офицера
Леонид Нетребо
Господа офицера
Закончились военные сборы. Поезд уносил нас, недавних 'курсантов' учащихся индустриального института, отслуживших положенный месяц после теоретической 'военки', из знойной прибалхашской пустыни, через весь Казахстан, в милую прохладную, свободную в бесшабашном студенчестве Тюмень. Впереди был еще целый год учебы, весь пятый курс, именно после него, вместе с получением диплома, предстояло официальное присвоение нам звания лейтенантов. Но мы уже величали друг друга: 'господа офицера' - со смачным ударением на последнем слоге. Конечно, дурачась. Но с тайным взаимоуважением...
В купе нас ехало четыре однокашника-'геолога'.
Один держался особняком. Был он из отслуживших до института, в отличие от остальных, ставших студентами сразу после школы. На сборах ему справедливо досталось быть командиром отделения. Там его будто подменили. Истязая подопечных строевой и в нарядах, называл сынками и говорил, что покажет нам, для нашей же пользы, настоящую армию. Еще не знавшие жизни и не привыкшие к подобным перевоплощениям хорошо, казалось бы, знакомых людей, 'своих в доску', мы пытались применить ко всему этому справедливую логику. И надо сказать, что, борясь с мальчишеским максимализмом, находили оправдание 'товарищу сержанту' - так, а не как иначе, он требовал к нему обращаться. Одного простить не сумели - того, чего не поняли - откровенной злости и презрения по отношению к нам, недавним его товарищам. Мы знали, что после окончания 'службы', не опустимся до тривиальной мести, но этого человека уже никогда в нашей среде не будет в прежнем качестве. 'Товарищ сержант' днем уходил в другие купе, возвращался поздно и молча ложился на верхнюю полку, отворачивался к стенке. Его уже как бы не было - мы ехали втроем.
Шел год Московской Олимпиады, начало лета, еще был жив Высоцкий.
В Караганде вагон перецепили к другому составу, который следовал уже прямиком до нашей станции. Отправление вечером, и у нас в распоряжении было несколько прогулочных часов. Стали подбивать бабки, планировать. Сухой паек, выданный на дорогу, съеден - отличная оказалась закуска к тому, чем пару дней, пока были деньги, обмывалось окончание 'войны'. Вывернули карманы, набралось восемь рублей шестьдесят копеек. Толик Снежков, зубрила и маменькин сынок, не 'халявщик', но занудный 'экономист', отлично понимая, на что мы, двое его компаньонов, настроены, тем не менее предложил в своем духе, правда без всякой надежды:
- Давайте, возьмем бутылку, если уж так хотите, - это два с чем-то. А на остальное пообедаем - первое, второе, третье. А то уже кишка кишке рапорт пишет...
Паша Айзельман, для друзей просто Айзик, шикнул на него, как будто только что прозвучало немыслимое богохульство:
- Ты что, совсем, что ли!... - он покрутил пальцем у виска. - Снежок, за что у тебя пятак по 'вышке'? Тут же простая арифметика, как дважды два: шестьдесят копеек на обед, а остальное - на то самое плюс две пачки 'Примы'. А если не будет хватать, то и от курева до самой Тюмени отказываемся. - Он обернулся ко мне, уверенный в поддержке: - А?...
Конечно, я был полностью согласен с предыдущим оратором. Хотя, и жалел Снежкова, который даже дар речи потерял: к такой калькуляции в общем бюджете, даже зная аппетиты своих друзей, он готов не был. Идти с нами отказался. Когда поезд остановился, мы отправились вдвоем, пообещав Снежкову принести пару пирожков 'от зайчика на сдачу'.
- Не расстраивайся, - успокоил меня Айзик, когда вышли из вагона, имеется у него заначка, кожей чувствую, иначе это не Снежков. Поэтому и не пошел с нами. Сейчас натрескается в ближайшей столовой. Давай узнавать, где тут у них 'винка'...
Будущее наше расписал Айзельман еще пару курсов назад: Снежков, как самый безупречный со всех ракурсов, будет начальником управления, если, конечно, его не засосет наука и он не ударится в погоню за диссертациями и научными степенями. Айзельман, гражданин с изъяном по 'пятому пункту', не будет претендовать на первые должности, поэтому красная цена ему - главный инженер при Снежкове. Меня, человека без ярких способностей, но зато носителя определенного количества малоросских генов, они оставят при себе по снабженческой части. Таким образом, ввиду того, что с перспективой у нас было все ясно, студенческие годы мы проживали легко, спокойно, не докучая преподавателям особенным рвением по части учебы.
Мы вышли на залитую солнцем вокзальную площадь и сразу оказались перед чередой цветочниц. Не успели рта открыть, как весь цветочный ряд, русские и казахские женщины, обратился к нам:
- Молодые люди!... Вы кто - олимпийцы? Вы на Олимпиаду едете?...
- Да!... - как всегда нагло, экспромтом, на всякий случай, соврал Айзельман.
Коротко постриженные и загоревшие, в джинсах и шерстяных спортивных кофтах - 'олимпийках', Айзик в кроссовках, я в кедах; худощавые, с 'поставленной' во время сборов осанкой, мы, видимо, действительно смахивали на физкультурников. Цветочницы светились интересом и уважением, некоторые стали предлагать цветы - небольшие букетики. 'Просто так, бесплатно!... Выступайте там хорошо, успехов вам!' Айзик скромно отказывался, затем сжалился над поклонницами, взял розу с поломанным стеблем, перевесившуюся через край ведра. После этого спрашивать про винный магазин было стыдно, даже Айзик на такое не решился. Мы уходили с площади, купаясь в лучах несправедливой славы. Вслед нам неслось: 'Олимпийцы!... Олимпийцы!...' Ближние прохожие оборачивались, кто шепотом, кто вполголоса, подхватывали клич. Айзик оглянулся на цветочниц, помахал руками, изобразил плакатное пожатие, украшенное поникшей розой, и в качестве концовки крикнул: 'Дружба!'. Пора было уходить в отрыв, что мы и сделали.
Зашли в переулок. Навстречу двигалось юное создание, очевидно, местной национальности, в умопомрачительных бикини, с сумочкой на длиннющем ремне. На смуглом красивом лице с крупными раскосыми, какими-то 'космическими' глазами, невероятно вздернутыми к вискам, было то же восхищение, от которого мы только что едва убежали. Айзик решил сразу выставить преграду любым сантиментам, которые, оказывается, порой мешают достижению цели. Он нахмурил брови, ссутулился, вытянул вперед рябую нижнюю губу, и без этого непомерно пухлую, преградил девушке дорогу. Заговорил грозно, хриплым голосом с кавказским акцентом, нюхая цветок:
- Гавары, гидэ у вас вынный магазэн? А, слущий?!... Девушка остановилась. Критически осмотрела Айзельмана с ног до головы, наградила меня укоряющим взглядом, будто я должен быть в непременном ответе за глупости своего друга. И сказала, с демонстративной холодностью, преувеличенно четко, с безупречно литературным произношением - в пику прозвучавшей недавно ломанной речи:
- Пожалуйста, пойдите прямо, затем налево. Там на площади, между книжным магазином и диетическим кафе, вы найдете интересующий вас объект. Но самое уничижительное было в том, что она не ушла сразу. После своей недлинной речи отвернулась от нас в четверть оборота, расстегнула сумочку. Вынула зеркальце и 'губнушку', обстоятельно напомадилась. Повеяло пьяняще забытым за месяц ягодным ароматом. Подвела остреньким и, наверно, шершавым язычком ставшие клубничными губы. Только после этого, тряхнув презрительно вороной челкой - в сторону, противоположную от двух застывших и онемевших идиотов, - зацокала прочь.
- Ну, погодите, сладкие! - опомнившись, сказал ей вслед Айзик, - вот приедем в Тюмень, загорелые- красивые, разберемся там с вашим братом!
- С сестрой, - уточнил я.
- Да-да... - Согласился было Айзик. - А разве так говорят?
- Если говорят: 'Гидэ магазэн...', то после такого все можно 'гаварыт'. Кстати, мне показалось, что она вполголоса сказала: 'козел'. Как ты думаешь, о чем это она?
- Ума не приложу, - бесстрастно ответил Айзик. - А на каком языке?... Прошагав положенные метры и сделав необходимый поворот, мы вполне логично остановились. Площади с вожделенным магазином не наблюдалось.
- Ладно, - заявил Айзик, - если тебе за меня стыдно, спрашивай сам. Буду молчать, как рыба об лед.
Я обратился к прилично одетому мужчине, сидящему на скамейке и внимательно читающему газету:
- Можно у вас спросить?...
Мужчина кинул на нас взгляд, неожиданно быстро встал и сложил газету. Это был крупный казах в
