отличник, а дружить-то с тобой больно ни кто не разбежится, кроме меня...
Нет, я не обижался. Можно ли обижаться на того, кому не доверяешь - я имел ввиду Пашкиного отца. Я решил проверить себя внешним насилием на собственную непокорность (могу ли я быть 'нормальным'?) и реакцией на все это Парикмахера - уже знакомым, собственно разработанным и испытанным методом.
...Пашка сел у входа, я взгромоздился на кожаный трон перед старым зеркалом, недоверчиво, но вместе с тем равнодушно отразившем мое притворство - мнимое согласие с грядущим.
'Как?' - спросил Парикмахер, коротко взглянув. Я пошевелил губами, но поняв, что ничего не сказал, качнул головой назад. Парикмахер посмотрел на Пашку: 'Как друга? Хорошо'.
Авансом - сжигая мосты: высунув руку из-под салфетки, похожей на белый саван, я аккуратно положил на стол сэкономленные накануне пятьдесят копеек одной монетой.
Словно завороженный я смотрел на свое отражение, видел, как машинка подбирается к чубчику. В один из моментов Парикмахер, не в характере предыдущих стрижек, внимательно посмотрел через зеркало на меня, прямо в глаза, как бы в последний раз спрашивая: 'Точно?' Возможно, мне так показалось. Он медленно слизывал дорожку за дорожкой, оставляя от чубчика все меньше и меньше. Слезы сами выкатывались и тонкими серебряными стежками сбегали по обветренным щекам. Парикмахер: что, больно? Ах, машинка старая, дергает, ножи точить надо. Ну ничего, не стоит из-за этого плакать, неужели так больно?
Мы вышли из парикмахерской. Мир померк. Я представлял себя со стороны: нелепым, униженным, как будто голым, который не в силах скрыть свою наготу. Пашка как всегда улыбался, он был счастливым человеком, хоть и лысым. Он спросил: есть три копейки? Я кивнул. Он взял монетку, купил в киоске 'Союзпечати' газету (какую-то 'Правду': 'Правду Востока', 'Ташкентскую правду' или просто 'Правду'), мы сделали из нее две пилотки, надели (я почувствовал себя несколько лучше: в конце концов, жизнь не заканчивается отрастут) и пошли домой. По дороге Пашка рассказывал о своих жизненных открытиях на заданную тему: оказывается, еще из небольших газет можно делать тюбетейки, а из больших - сомбреро.
Опубликовано в книге:
НЕТРЕБО Леонид Васильевич. 'Черный доктор': рассказы. - Екатеринбург: Средне-Уральское книжное издательство, 2000.
Леонид Нетребо. Ржавый кулик
Изд: журнал 'Ямальский меридиан', 1999
Утром жена приводила в порядок мой любимый коричневый костюм, вынула из нагрудного кармана ресторанную салфетку.
-- Хорош ты был вчера, Куликов, фирменный салфет со стола увел. -- Она развернула жесткий накрахмаленный квадрат. -- Так, попробуем разобрать письмена на кабацких скрижалях. 'Сияние Севера', ну, это точно не ты вышивал, я бы заметила. А вот - чернилами... Слушай и вспоминай. Кажется, начало трактата:
'Пангоды -- ржавый кулик на болоте.
Звездный штандарт над языческой речью...'
-- Кулик! Я всегда тебе говорю: не запивай коньяк шампанским. Учти, завтра будет только чай с тортом. Ты успеешь?
-- Успею...
-- Смотри. Мы с Вовкой спать не ляжем, будем ждать. Он ведь даже друзей не пригласил, так и сказал: только семья. Как отрезал. Совсем взрослый стал 'куличок' наш... Не опаздывай.
-- Ну что, берем? -- спросил Борька, дизельная душа, смеясь и тормозя, когда неизвестно откуда -- то ли из зарослей багульника, то ли из редкого чахлого березняка -- на обочине дороги появилась девичья фигура, одетая в джинсы и штормовку, обутая в низкие резиновые сапожки.
До Пангод оставалось совсем немного. Августовский день заканчивался отсутствием теней и оттенков. Наверное поэтому девушка сливалась с кустами поблекшего иван-чая, с серыми стволами лиственниц, с белесой песчаной дорогой. Две поджарые собаки, стальная и рыжая, проводили ее до кабины и, не оглядываясь, неторопливо потрусили в сторону от трассы, быстро исчезая в ягельном мареве.
-- Твои собачки, что ль? -- фамильярно спросил Борька, хохляцкая морда, мгновенно оценив социальный статус незнакомки.
-- Нет, -- не принимая тона, ровно ответила девушка, -- из тундры пришли. -- Она откинула капюшон выгоревшей штормовки, аккуратно убрала за плечи рассыпчатые пряди песочных волос.
-- Ого!... -- не удержался Борька и долго посмотрел на девушку. Не обнаружив обратной связи, продолжил, оправдывая восклицание: -- Так это ж одичавшие собаки, хуже волка бывают. И много ты с ними прошла?
-- Километров пять, -- так же бесстрастно сказала девушка.
-- Смотри, а? -- Борька хохотнул, глядя на меня и кивая на мою соседку по сиденью: -- Природа-мать! Ты, вообще, откуда?
-- Родом? Из Лабытнаног. Работаю в Пангодах.
Отвечая, она лишь слегка поворачивала голову в сторону собеседника, добирая до вежливости ресничным движение продолговатых глаз.
-- В РСУ, наверное, работаешь, маляром?
Девушка кивнула.
-- Много там ваших работают, целыми выводками. А переведи-ка ты мне, пожалуйста, что будет по- вашему, по-ненецки, что ли, само это слово -Лабытнанги? -- Привыкший к словоохотливым студенткам стройотрядовкам, которых множество повозил в это лето, Борис уже почти потерял интерес к попутчице. -- Ну что, искупаемся? -- Он свернул с дороги в небольшой карьер, заполненный водой. -- Посиди, красавица, мы сейчас. Всегда здесь останавливаемся. Пять минут, нырнем-вынырнем, дальше поедем. Духота...
-- Семь лиственниц, -- почти прошептала, прошелестела перевод девушка, ни к кому не обращаясь.
Борька лихо подъехал близко к воде, и передние колеса машины прочно увязли в мокром песке.
Борька вдоволь наматерился и ушел в сторону трассы -- нужна была другая техника, чтобы вытащить нашего бедолагу.
Он долго не возвращался, быстро смеркалось, и мы с Анной -- так звали девушку -- развели небольшой костер.
Она рассказала, что каждую субботу ходит из Пангод к родственникам в стойбище, что здесь недалеко, километров восемь от трассы. Часть пути, если повезет, проделывает на попутках. Утром надо быть на работе, и если Борис еще долго не найдет машину, она пойдет пешком, по короткой дороге, прямо через вон тот перелесок.
Я признался, что впервые общаюсь с ненкой и очень мало знаю о ее народе -- по сути только то, что иногда печатают в местных газетах и показывают по центральному телевидению, то есть практически ничего. Что-то на меня нашло, и я, как бы шутя, рассказал то, что было на самом деле, -- я рассказал, что до последнего часа представлял всех женщин коренных северных народов низкорослыми, скуластенькими, с черными прямыми волосами. Что, как ни странно, типичный их образ для меня -- молодая девушка в кирзовых сапогах, строительной робе, заляпанной известкой и краской.
Аня грустно улыбнулась:
-- А сколько живешь здесь, в наших краях?
-- Почти двадцать лет...
Она понимающе, утвердительно покачала головой, а я удивился тому чувству, которое секунду назад испытал после слов: 'в наших краях'. Конечно, все правильно. Но я думал, эта местная девушка, узнав, что я тоже, можно сказать, коренной житель по прожитым здесь годам, и меня, пусть с натяжкой, включит в то, что подразумевает, говоря: 'наши...' Но нет -- только покачала головой, не осуждающе, но как бы сочувствуя.
Мы оба надолго замолчали.
Вокруг костра становилось все темнее, потом резко обозначила себя настоящая ночь. Глаза девушки стали казаться неестественными, так сильно в них отражались желтые огни, поэтому я, уже не боясь показаться смешным в таких ненастоящих глазах, решился задать вопрос, против воли получилось немного обиженно, с вызовом:
-- Анна, признайся, ты что, жалеешь нас? Ну, меня, Бориса?... За что?
Огненные узкие щелки не смутились, не отделались шуткой, промолчали, щелкнули палочкой, распушили искрами раскаленную головешку...
Она сказала -- после жесткой паузы, но мягкими извиняющимися словами, которые, впрочем, уже не
