шестидесятые, во время диспута физиков с лириками, проходившего в Центральном Доме работников искусств, что напротив Лубянки, началась, как видно из преамбулы, в Москве, а закончилась в Нью-Йорке. Крокусу повезло больше. Он занимался той наукой, у которой, по убеждению властей предержащих, не было будущего. Потому и его прощание с родиной не было растянуто этой властью на долгие месяцы, если не на годы. Как, например, у Красновского.
Что же касается последнего, то его непредсказуемое появление в Штатах, после встречи со старым товарищем, оказалось не только предсказуемым, а, более того, результатом победы определенных антикоммунистических сил. Но, главным образом, искусно подготовленного мирового общественного мнения. Ни для кого на Западе уже не представляла секрета прежняя «закрытая» деятельность того же академика Сахарова. А борьба этого мужественного человека практически в одиночку против гигантской государственной машины вообще не могла не вызывать восхищения. И ясно было, что все репрессии против ученого проистекали от боязни. Красновского же никто не боялся: не та фигура, резонанс не тот, и вообще... Поэтому и завалившийся советский полковник был дороже какого-то там физика, пилившего лес.
То, чего не могли или не хотели оценить советские органы, достаточно быстро и хорошо поняли ребята из Лэнгли. Платить надо за все – уж это досконально знала российская эмиграция. Но... выступления бывшего советского ученого, познавшего всю прелесть застенков КГБ, записанные на радио, почему-то особой погоды не сделали. Раз, другой – реакция идеологического противника весьма скупая. И тогда спасенного ученого было решено использовать по его прямому назначению.
Определенную роль в этом сыграл и Крокус, познакомивший Игоря с Романом Штейном, руководителем сверхсекретной, как выражались в ту пору, разработки ядерного оружия нового поколения в рамках проекта «Лонг-Айленд». Весьма пожилой физик, чьи работы в области управления термоядерными реакциями были удостоены Нобелевской премии, после нескольких бесед с Красновским, невольно напомнившим ему собственную молодость, детство, проведенное в Киеве с родителями, вовремя покинувшими Украину в свирепые двадцатые годы, расчувствовался и пригласил Игоря на работу в свой коллектив. Короткое, но весьма плодотворное время проработал в «Лонг-Айленде» и Крокус, чем, в общем, и обеспечил себе спокойную и безбедную старость.
Меня интересовал один вопрос: если работа в штейновской группе давала определенные дивиденды, а что отец был толковым ученым, это мне было тоже известно, то какого черта он связался с этим весьма сомнительным институтом «Российское общество»? Нет, я вовсе не настаиваю на бесполезности всего того, что проделало это самое «общество» под мудрым руководством Рюрика Михайлова. Тем более что он и сам очень высоко оценивает свою работу. Просто я еще со школы знаю, что коммунизм – это хорошо, а все, что против него, – плохо. И я не то чтобы уж очень впитал данную оценку, однако не могу не заметить, что навязчивое вдалбливание в мою голову любого – того или совсем противоположного – мнения почему-то вызывает реакцию отторжения. Неприятия, мягко говоря. И я готов отдать должное патриотической настойчивости Михайлова и его коллег изменить наше общество к лучшему, однако вынужден не без некоторого сомнения заметить, что модель, теоретически опробованная в его институте, на практике пока что никак не улучшила это самое общество. Поход к коммунизму был, конечно, тяжелым и безрезультатным, но и резкий скачок в другую сторону тоже ничего хорошего народу не принес. А вот тем «мальчикам», о которых с большим чувством упомянул Рюрик, им – да, принес, и немало. Так что тут еще думать и думать...
«Шурик» ответил, что у моего отца было слишком сильно развито так называемое чувство общественной ответственности. Поэтому он охотно совмещал работу по своему профилю с общественной деятельностью в частном институте. А там были очень интересные люди. Тот же Брутков, например. Ученик и коллега великого Леонтьева – это что-то да значит? Хуже другое: за Брутковым и Михайловым стояли не только группы единомышленников, но и определенные далеко не сходные взгляды на перспективы развития посткоммунистической России. При этом Михайлов выказывал, как правило, крайне радикальные взгляды.
Я мягко позволил себе усомниться, не ссылаясь при этом на свое интервью с Рюриком, но высказывая как бы некое расхожее мнение. «Шурик» возразил, ибо уж он-то, со слов, правда, моего отца, хорошо представлял себе, что происходило в институте, какая шла там ожесточенная подспудная война. И скорее всего, именно жертвами этой невидимой войны и пали сперва Брутков, а за ним и Красновский.
Это была новая версия. Но, к сожалению, большего, что проясняло бы для меня расстановку сил в «Российском обществе», друг моего отца не знал. Или просто не хотел меня посвящать в эти опасные проблемы? Так мне, во всяком случае, показалось. А что – показалось? Как говаривала еще моя мама: крестись, когда тебе кажется...
То ли мой достаточно обескураженный вид, то ли жалость к человеку, который пересек океан, чтобы найти следы отца, а остался у разбитого корыта, подействовали на Крокусов, но на следующий день, когда я объявил об отъезде, о том, что какие-то данные мне обещали сообщить в ФБР, мои «милейшие хозяева», как-то странно посовещавшись одними глазами, сказали, что кое-что я от них все-таки увезу. Но при этом они хотели бы рассчитывать на сохранение некой тайны нашей беседы. Там, у себя дома, я могу использовать эту информацию по своему разумению, но без всяких ссылок на конкретного адресата. А здесь желательно вообще не пользоваться ею, поскольку она связана, как им кажется, с государственными интересами. А такие вещи спецслужбы очень не любят.
Короче, я, кажется, узнал наконец: кто, что, откуда и почем. Но это большой отдельный разговор...
...После странной, загадочной смерти Бруткова полиция штата Нью-Йорк скоро прекратила расследование, списав трагедию на диких зверей, вероятнее всего медведя, изуродовавшего тело человека, по ошибке вторгшегося в его владения. Вторым претендентом на пост директора института, по общему мнению, был мой отец.
Он погиб от рук какой-то банды чернокожих подростков, промышлявших в ночных поездах метро. И произошло это событие как раз в тот день, когда большинством сотрудников и, так сказать, попечителей высказали пожелание видеть руководителем профессора Красновского, а не Михайлова, который занимал это кресло чуть ли не со дня основания института и, естественно, считал его своим личным детищем.
Вопрос: при чем тогда Брутков? А вот он и был как раз первым претендентом на кресло Михайлова.
Таким образом, следует вывод: Михайлову было выгодно убрать со своего пути двух крупнейших и уважаемых ученых, которых не устраивали его, Михайловские, некоторым образом экстремистские воззрения. Все это варианты мягких и послушных диктатур типа чилийской, но желательно меньшей кровью. Вопрос «кому выгодно?» – прозрачен. А кому выгодно раздавить Советский Союз с его мощнейшим военным потенциалом? Кто вплотную занимался этими проблемами? Ответ столь же однозначен: ЦРУ. Нельзя было исключить и такую вероятность, что частично финансирование некоторых стратегических исследований института шло из кармана этой спецслужбы. Институт уже с шестидесятых годов принимал участие в межгосударственных обменных акциях—в США приезжали практиканты из Союза, а туда отправлялась американская молодежь. А молодежь – известно, понятие растяжимое: тут тебе и студенты, и вполне взрослые дяди. И «ху из ху», сам черт не разберется. Зато очень удобно для агентурных разработок.
Так вот, чета Крокусов не хотела бы вмешиваться в политику, грязней которой нет ничего на свете, и не желает выступать в качестве свидетелей с любой стороны, но сыну Игоря Владимировича можно доверить тайну гибели его отца, которую он не обратит им во вред и поклянется в этом. А состоит она в том, что Красновский после смерти друга провел собственное частное расследование и пришел к выводу, что это было самое элементарное политическое убийство. И у него имелись доказательства этого, но полиция отказалась их принять и... спустила дело на тормозах.
Михайлов же, почуявший опасность и окруживший себя эмигрантами с откровенно криминальным прошлым, решил окончательно разделаться со своими идейными противниками присущим всякому криминалу способом. Так появилась легенда о негритянской банде. Но дело-то ведь так и осталось нераскрытым, вот какая штука!
Ах, как было бы хорошо, если бы я обладал хотя бы одним конкретным фактом, доподлинным свидетельством, а не рассказанной шепотом страшной историей! Увы...
Последним же подарком в минуту отъезда был адрес Жени Кристича, самого близкого товарища Игоря в «Лонг-Айленде». И живет он в Джерси-Сити, то есть практически в Нью-Йорке. Уж если он ничего не знает, тогда кто же!..
