дерзкого преступления. Выбирайте, что вам больше нравится, но предупреждаю: и в том, и в другом случае вам может помочь только чистосердечное раскаяние и добровольное сотрудничество с нами. Ну, расскажите, как на самом деле все происходило? Или будете упорно держаться своей не выдерживающей никакой критики версии? В этом случае я вынужден буду взять вас под стражу...
Якимцев всякое видел в своем кабинете. Прижатый к стене подследственный мог озлобиться, окрыситься, проявляя ненависть, мог заплакать, раздавленный неизбежностью того, что последует дальше, мог разом утратить все внешнее, наносное, обнажая ничем не прикрытую природную свою сущность. Соколов же сказал сквозь зубы, не глядя на Якимцева:
– Если бы я был киллер, я бы знаете кого первым делом замочил? За так, на общественных началах? Сперва Горбачева, а потом Ельцина... Какую жизнь, суки, изломали...
– Это все замечательно, – сухо заметил Якимцев, – но я так и не понял: будете вы с нами сотрудничать или нет?
– Буду, – все так же, не глядя на Якимцева, твердо ответил охранник.
И никакой теперь это был не фат, не пижон – просто нестарый еще бывший военный, любитель выпить, нравящийся женщинам и смертельно уставший от того, что оказался, против своей воли, выброшенным на обочину жизни...
Рассказ его был прост и в общем-то все ставил по местам, хотя кое-что Соколов, стыдясь называть своим именем, пытался обойти.
Он действительно собирался вмешаться в происходящее, хотя, как человек военный, прекрасно понимал, что с пистолетом против автомата он много не навоюет. Но было обстоятельство, которое позволяло ему надеяться на успех, – киллер стрелял длинными очередями, как в плохом кино и как настоящие солдаты стараются не стрелять. В силу этого патроны у него должны были вот-вот кончиться, а перезарядиться бы ему Соколов не дал. Поэтому он вытащил свой пистолет, снял его с предохранителя, и, хоть и собирался, по его словам, всего лишь сделать предупредительный выстрел, он, двигаясь на всякий случай зигзагами, начал приближаться к киллеру.
Но тут кто-то сзади положил руку на его плечо и властно приказал:
– Стоять!
И он, мгновенно все поняв, а главное – поняв, что ничего уже не сможет сделать, кляня себя за то, что поторопился ввязаться, не проверив, есть ли у преступника сообщники, послушно, без сопротивления, отдал этому человеку свой пистолет, повинуясь его властно протянутой руке.
И снова Якимцев решительно перебил его:
– Опять я не понял, Андрей Леонидович. Что, он просто протянул руку и вы вот так, за здорово живешь, отдали ему свой приготовленный к бою пистолет? Я что-то не понимаю, честно говоря... Ведь вам же, собственно, оставалось только нажать на спуск. Чем он вас так деморализовал-то? Чего вы испугались? У него что, было оружие?
Как потом понял Якимцев, именно этот вопрос в конечном счете и сыграл свою решающую роль. У Соколова вдруг пришло в какое-то непроизвольное движение все лицо, он резко выпрямился – сразу стало видно, что он из тех, кого не зря называют военной косточкой. И этот самый военный человек сказал, теперь уже совершенно бесстрашно глядя Якимцеву прямо в глаза:
– Я в Афгане, блин, душманов не боялся, не то что...
Он не договорил, но Якимцев и без того оценил все, что он хотел сказать. Что, впрочем, не помешало ему не отступать от своего:
– А если не испугались, тогда почему все-таки вы запросто расстались с боевым оружием?
И снова взгляд у Соколова стал несчастным, собачьим, но все же он больше не прятал его, по-прежнему смотрел Якимцеву прямо в глаза, и было видно, что пребывает он в тяжком раздумье: чувствовалось, и не хочет отвечать на вопрос следователя, и в то же время не может на него не ответить.
– Я просто растерялся от неожиданности...
– Растерялись? – удивился Якимцев. – Почему? От какой неожиданности?
Снова повисла длинная-длинная пауза; Якимцев не подгонял свидетеля, терпеливо ждал.
– Потому что я его узнал, – выдавил наконец Соколов дрожащим голосом. – И он меня узнал, пропади все пропадом!.. Служили мы вместе... в Афгане...
Вот это была новость так новость!
А в следующий момент пришлось отвести глаза Якимцеву – крепкий, жилистый прапорщик плакал злой, плохо идущей слезой и, кажется, нисколько этого не стеснялся...
Якимцев
Бесспорно, это был прорыв, это был колоссальный рывок в следствии: фактически они теперь выходили на участников нападения на Топуридзе! Мельком подумав о том, что все это чуть ли не благодаря одному Турецкому, Якимцев отодвинул эту мысль, как и все другие побочные соображения, на потом. Как всегда бывает с человеком, которому приваливает удача, он подумал, с кем в первую очередь должен поделиться этой несказанной радостью. А подумав, естественно, понесся к начальнику следчасти Мосгорпрокуратуры Калинченко – пусть шеф, который только что был всем недоволен, порадуется вместе с ним, а заодно пусть знает, какие у него под началом хваткие кадры! А то уж прямо дырку в голове сделал, за то что следствие, мол, никак не продвигается к цели – разоблачению и аресту убийц.
– Свободен? – спросил он у секретарши Юрия Степановича, пересекая чуть ли не бегом небольшую прихожую возле кабинета шефа, и та, не отрываясь от какой-то книги, кивнула ему: свободен, мол. Впрочем, тут же добавила вполголоса:
– Только по телефону с кем-то говорит...
Едва раскрыв дверь кабинета Калинченко, Евгений Павлович сразу понял, что вот так, с ходу, как он мечтал, насладиться триумфом ему вряд ли удастся: Юрий Степанович действительно говорил с кем-то по телефону. Причем, судя по его расслабленной позе, по какой-то совсем не деловой улыбке, блуждающей на лице, Якимцев сразу понял, что разговор этот греет шефу душу и что в данный момент он ему, безусловно, дороже всего остального на свете, не исключая, естественно, и служебных дел. Во всяком случае, на его приход он даже не среагировал, и Якимцев, восприняв это как разрешение войти, осторожно прикрыл за собой дверь и остался в кабинете.
– Слушай, – спрашивал шеф собеседника на том конце провода, жмурясь при этом, как блудливый котяра, – а кто у него баба? Ну да! Надо же, бизнесменша! Во жулье, а! И сам при кормушке, и бабу к делу приспособил... А не знаешь, какой конкретно бизнес-то? Торгашка? Нет? Пластмассы... Ну и что, и какие проблемы? Перекрыть ей кислород – и дело с концом! Ей же небось полиэтилены всякие там нужны, да? Как там у них – высокого давления, низкого давления, а раз так – поставка идет, скорей всего, из Башкирии, из Салавата. Ну я и говорю: перекрыть ей кислород, неужто у нас в Салавате или в Уфе своего человека не найдется? А тогда и посмотрим, какой у них у обоих веселый вид будет... Я тебе точно говорю, Володь, мы его достанем. Его, главное, из равновесия вывести, а дальше – только подтолкни. Согласен?..
Якимцев, воспринимая этот странноватый разговор вполуха, прошел к начальницкому столу, уселся было на стул для посетителей возле него – не всю же жизнь Калинченко будет трепаться неизвестно о чем, вернется же когда-то и к служебным делам. Но тот бросил на него такой удивленно-недовольный взгляд, что Якимцев тут же со стула и поднялся.
Значение шефова взгляда было яснее ясного: он хотел завершить свой разговор без каких бы то ни было помех со стороны, а главное – без свидетелей...
Насчет таких вот материй Якимцев соображал быстро, а потому он не стал ждать ни повторного взгляда шефа, ни тем более его выпроваживающих жестов.
«Не князья, – с усмешкой подумал он о себе в третьем лице, – можем и подождать». И вышел, хотя новость по-прежнему рвалась из него наружу.
– Ну что, не принял? – сочувственно спросила секретарша.
– Да нет... Я сам... не стал мешать Юрию Степановичу...
– Ну и правильно, – одобрила секретарша и показала пальцем на потолок: – Сверху звонок, по-моему, из Генеральной прокуратуры, кажется, замгенерального!.. Да ты посиди, Евгений, я думаю, скоро освободится: давно уже... треплются. – И заговорщически подмигнула Якимцеву.
Он уселся, закинув ногу на ногу. В приемной было душновато, и это как-то давило на него. Хотелось куда-то бежать, что-то немедленно делать, развивать успех, а он тут... Дурацкое положение! Теперь вот
