– Почему?
– Да потому что… – ответил Тревор.
А Редьярд сказал горячо:
– Нельзя, нельзя рушить мир! А сейчас творится такое… такое, что мир может рухнуть! Это мы, полудикие франки, потрясены мощью и величием Рима, необъятной империи, что тысячу лет правит миром, но культурные люди на то и культурные, что знают: до Рима было бесчисленное количество таких же империй!.. Была Персидская, была Македонская, были Египетская, были империи хеттов, мидийцев, ассирийцев… И всегда все заканчивалось одинаково. Империи рождались, росли, достигали зрелости, умирали. А на их руинах возникали новые…
Фарамунд сказал со злостью:
– Это я уже недавно слышал. Но на их руинах возникали такие же!
Редьярд взглянул с таким удивлением, словно конунг усомнился в существовании коня, на котором сидит.
– Конечно. А как иначе?
Фарамунд стукнул кулаком по седлу:
– А я хочу – иначе!..
Редьярд сказал уже спокойнее, хотя и с прежним огнем в глазах:
– Хотеть – это одно, а вот реальность…
Желваки вздулись под кожей, глаза Фарамунда вперились в линию горизонта с такой силой, что в том месте показалось пылевое облачко.
– Не знаю, – ответил он зло. – Но из моего хотения что-нибудь да выйдет!
Эта весна и лето для Брунгильды Белозубой тянулись, как никогда, мучительно долго. Она получила все, о чем мечтала: даже не бург, а свой город, в котором быстро росли мастерские кожевников, оружейников, виноделов, в пекарне день и ночь полыхал огонь, хлеб пекли вкусный, с румяной коркой, как она любила с детства, а мастерицы шили ей платья, какие только она желала.
Фарамунд отбыл, оставив Римбург в ее полное владение. Тревор подмигивал: как она сумела окрутить свирепого конунга, заставила выполнять свою волю, на что она надменно улыбалась, но в груди росла злость. Это не она заставила могучего воителя выполнять свою волю, а он продемонстрировал полнейшее равнодушие к богатствам и землям, бросив ей такой огромный кусок!
Бросил и пошел дальше. Навстречу славе, навстречу почестям и ликующим крикам влюбленного в него войска. Навстречу захватам, когда пылают города, когда врываются во дворцы, убивают мужчин, а рыдающих женщин распаленно насилуют прямо на трупах их мужей. А самых знатных привязывают на постелях, чтобы всякий франк мог насладиться сладкой плотью нежных патрицианок…
Слухи доходили редкие, с большими перерывами. Дважды, правда, сообщали, что Фарамунд разбит, а сам он пал в сражении. В Римбурге повисало тревожное ожидание, Тревор ходил мрачный, говорил успокаивающе, что такова судьба всех отважных воителей, что первыми бросаются в сечу. И хотя Фарамунд в бою как сам дьявол, но и дьяволу не уберечься в сече от брошенного в спину топора или метко выпущенной стрелы. Рано или поздно все герои гибнут, только погань живет и плодится…
С облегчением вздыхал один Редьярд. Он не скрывал своей любви к Риму, римским порядкам и обычаям, и всякий натиск на римское был для него как нож в сердце.
Правда, следующие гости с юга приносили вести, что это не Фарамунда разбили, а Фарамунд разбил огромные армии, не его убили, а он сразил в поединке сильнейшего богатыря из войска противников и теперь грабит очередной город, вывозит золотые кубки и прочие золотые изделия, переплавляет и складывает в золотых слитках, чтобы с обозом отправить в Римбург.
Потом пришло сообщение, что Фарамунд на зиму, скорее всего, останется в тех краях, которые завоевал. Брунгильда почувствовала, что сердце на какое-то время перестало биться, а дыхание остановилось. Значит, она больше не увидит этого надменного конунга? И она отныне… свободна?
После этого сообщения прошло несколько дней. Тревор ходил задумчивый, наконец пришел в ее покои, пожаловался:
– Я знаю, тебе бы его больше не видеть… Да и мне, если честно, без него спокойнее. Весь Римбург считает меня уже хозяином, все слушаются как самого Фарамунда. Но все-таки неловко…
– В чем?
– Понимаешь, за эту зиму на наших… и соседних землях подросло еще несколько тысяч горячих голов! Руки чешутся, мечи у всех, то и дело выдергивают из ножен. Как бы не пошли сбиваться в шайки да грабить… Я пообещал замолвить за них слово, когда конунг прибудет на зимовку. Да и не только они… С севера подперло племя вислян, это из готов, из какой только дыры они так и вылезают целыми толпами?.. Тоже просятся к Фарамунду. Еще бы! Все хотят служить самому удачливому, а Фарамунд добычу вывозит обозами…
Она спросила, затаив дыхание:
– И что же ты хочешь?
Он бросил на нее взгляд исподлобья:
– Да пришел посоветоваться.
– О чем, дядя? Я в воинских делах не очень разбираюсь…
Ее голосок был сладкий, невинный. Тревор засопел, стул под ним угрожающе поскрипывал, а огромные руки на столешнице беспокойно двигались.
– Девочка моя, – сказал он наконец с неловкостью. – Ты знаешь, как я тебя люблю!.. У меня никого нет на свете больше. Если ты не хочешь больше видеть своего супруга, я не стану его уговаривать прибыть на зимовку.
– Дядя, я-то при чем?
– Ну, я же помню наш разговор…
– Дядя, – сказала она с твердостью. – При чем тут я? Надо делать то, что нужно. Забудь о моей неприязни к этому человеку. Он вел себя… разумно. Ко мне не прикоснулся. Да, теперь об этом можно сказать. К нему на ложе я отсылала служанку. Да-да, Клотильду!.. Он проглотил это… если честно, это оскорбление. Что значит, достаточно разумен и не станет рисковать своими политическими выгодами от нашего брака. Так что я не думаю, что он как зверь набросится на меня, когда слезет с коня. Он вполне довольствуется ласками моей служанки!.. Зато его появление здесь поможет пополнить его войско. Как бы умело он ни воевал, но потери наверняка немалые…
Он слушал ее, хмурясь, глаза то опускал в столешницу, когда она призналась, что послала на свое ложе служанку, то внимательно всматривался в ее лицо, и тогда Брунгильда делала свой голос спокойнее, недостойно так горячиться и выплевывать слова, словно из печи выстреливаются горящие угольки.
Наконец старый воин задвигался, стул жалобно завизжал, а голос Тревора прозвучал невесело:
– Прости, я не знал… Хотя, прости, я не думаю, что тебе надо было…
– Что?
– Ну, посылать вместо себя Клотильду. Это в самом деле для него оскорбление!
Она сказала горячо, скрывая смущение:
– Он его проглотил!
– Это говорит о его благородстве, а не о твоем… твоем… эх, ладно, уже ничего не поделаешь. Тогда я посылаю к нему гонца! Весной он сможет вернуться к войску с хорошим пополнением из родных краев.
Глава 32
С того дня Брунгильда жила в странном мире, когда время словно бы застыло, а она сама чувствовала себя красивой бабочкой, попавшей в сладкую пахучую смолу на молодом дереве.
День тянулся нескончаемо медленно, вечер никак не приходил, а когда наступала ночь, Брунгильда несколько раз просыпалась в темноте и со страхом думала, не наступила ли обещанная древними богами, а ныне демонами, та самая вечная ночь, что продлится до рождения нового мира?
Сегодня она позволила служанкам расчесать ее волшебные золотые волосы, сама выбрала ленту, долго рассматривала в зеркале свое безукоризненное лицо.
– Идите прясть, – велела она наконец. – Воду в ванне нагреете на ночь.
Снова то и дело подходила к окну, наконец, рассердившись, пошла по огромному дворцу, суровая и властная, как и подобает хозяйке города, супруге могучего конунга, перед которым трепещут властелины
