Морозов, еще не остывший от нагоняя Дмитрию, развернулся к нему, как пушечная башня крейсера, недовольно рыкнул:
– Что значит роют? Как это роют?
– Жвалами… И лапами тоже. Обычным для них методом, как говорит Евгундий Владимирович. Передние лапы у них загребательные, средние – прогребательные, а пара задних – выгребательные… Других вроде бы не обнаружено.
Морозов побагровел, как индийский петух, раздулся в размерах.
– Они что же, в гондоле роют?
– Вот-вот, – подтвердил Овсяненко радостно, довольный, что Морозов все наконец понял. – Видимо, решили рыть тоннель. Уровень влажности не устраивает, как предполагает Евхрюндий Владимирович. Или решили, так сказать, просто углубить, улучшить жилищные и бытовые условия. Нижние стойки перегрызли, чего никто не ожидал. Сейчас выдирают пластиковую обшивку… Надо заметить, прочность стоек и обшивки оказалась ниже расчетной! Или прочность резцов на жвалах не учли…
Морозов люто сжал кулаки. Пока он планировал, как улучшить жилищные условия на долгие месяцы экспедиции – жить придется в тесной гондоле, – ксерксы уже начали действовать. Без приказа! Партизанщина, отсебятина!
– Остановите их! – велел он. – Нет-нет, запрещать не надо, это ведет к застойным явлениям. Займите чем-нибудь другим.
– Например? – спросил Овсяненко осторожно.
– Ну, чем мы всю жизнь занимаемся? Мероприятиями какими-нибудь. Пусть один носит балласт из правого угла в левый, а другой – из левого в правый. Как любая работа у нас делается. Главное, чтобы занять активным бодрящим трудом!
Воздушный шар несло на высоте в три-четыре сотни метров. Внизу проплывали рощи, светлые квадраты полей. Зрение пасовало, невооруженным глазом с этой высоты люди видели только цветные пятна с размытыми краями. Но через бинокли и зрительные трубки, которыми запаслись все, различали в деталях мегадеревья, зеленые холмы, ручьи, громады человеческих жилищ, широкие укатанные полосы спрессованной земли, что служили там дорогами для огромных машин…
Енисеев прожил в Малом Мире уже почти год, но только сейчас с пугающей ясностью понял, что площадь для заселения расширяется не в сотни тысяч раз, как считал прежде, а как минимум в сотни миллиардов. В Большом Мире города плоские, пленочные, даже с самыми что ни есть небоскребами. Зато здесь можешь поселиться у подножия мегадерева, на ветвях, в стволе, корнях. От города, что находится у корней, до города на вершине дерева – столько же верст, сколько от Москвы до Питера!
Он чувствовал, что всякое воображение пасует. В зыбком тумане смутно начал вырисовываться школьный глобус, потом проступили сотни, даже сотни тысяч глобусов, пока в мозгу во всей красе не нарисовалась чаша Центрального стадиона, заполненная с верхом глобусами, каждый размером с кулак.
И все ждут человека, сказал он себе потрясенно, как Дикий Запад ждал колонистов. Как Дальний Восток русских переселенцев… Не надо космических кораблей, сотен лет полета, не нужно переделывать природу: бороться с ней, поворачивать реки вспять… Вообще не надо пахать и сеять, все могут заняться только творческим трудом. Подумать только: все население земного шара, все человечество может быть освобождено от необходимости ежедневно думать о хлебе насущном, о том, чем бы прокормить детей…
От подмосковной полянки до лужайки на Украине дальше, чем от Земли до Марса? Но между планетами тянется мертвая пустота, а здесь – благодатнейшая земля. Конечно, не один Енисеев такой умный, чтобы не подумать о переселении сюда многих людей, если не всего человечества. Только все молчат, устрашенные самой мыслью. Но нет, даже такая мысль никому не приходит в голову из-за ее очевидной дикости. Одна Фетисова сие проповедует, но с нее взятки гладки – ребенок. Даже ее страсть к оружию, к дракам, к военной форме – такое детство, что не знаешь: сердиться или погладить ее по головке и дать конфетку.
Фетисова видит за всем этим только богатейший край, бескрайние земли. Но его, Енисеева, уже терзает мысль: случись такое переселение, не расщепится ли на таких бескрайних землях сам вид гомо сапиенс? Если на тесной земле ухитряются сосуществовать государства с разным общественным строем, всевозможными религиями, традициями, целями, то какие причудливые формы могут возникнуть на земном шаре размером с Солнечную систему?
На Земле, напомнил Енисеев себе хмуро, все-таки существует контроль со стороны ООН, международных организаций… Хоть вшивенький, но существует. Диктаторы, маньяки и демагоги во главе государств стараются не заходить слишком далеко. Лишат кредитов, объявят эмбарго, бойкот, к тому же жители слушают чужое радио, общаются с туристами, сравнивают… А что может возникнуть здесь, если от границ одного образования – рискованно даже назвать государством – до границ другого – миллионы километров?
На смотровой площадке всегда кто-нибудь торчал, глазея на мир. Забелин, Чернов и Хомяков сперва вкалывали так же бешено, как и на станции, но здесь необходимой для работы аппаратуры не оказалось, а беспечные испытатели с их панцирными друзьями действовали разлагающе… К тому же внизу проплывают просто сказочные виды…
Как-то летели над бескрайним маковым полем. Среди нежной зелени, скорее салатной, чем зеленой, ярко пламенели гигантские красные чаши, нацеленные в небо. В центре каждого рефлектора торчал оранжевый, словно раскаленный, столбик приемника. Вокруг теснился штакетник тычинок, хорошо различимых в мощный бинокль.
Когда Енисеев впервые навел бинокль, он отшатнулся от победно красного цвета. Лепестки горели жарким пламенем и, сконцентрировав жар в чаше, посылали остронаправленным пучком в небо, то ли в надежде на ответ дальней звезды, то ли посылали сигнал на «Таргитай», принимая его за летящее блюдце…
Весь мир был в ярко-красных рефлекторах, отовсюду смотрели чаши на высоких столбах, непропорционально тонких для таких огромных живых рефлекторов.
Енисеев, как единственный биолог, указывал, объяснял, называл. Забелин и Чернов, прекрасные металлурги, не узнавали даже одуванчика, лишь Дмитрий определил десятка три растений, удивив Енисеева.
Овсяненко доложил Морозову, что на данной высоте насчитал двенадцать с половиной тысяч спор
