эйфории выборов, что, если честно, развиваются слишком здорово даже с их точки зрения. Словно скифскость — единственное спасение для России. А ведь, если честно, все начиналось совсем недавно без всякой мысли об этих великих свершениях! Нет, о великих свершениях мечтает каждый, втайне к ним готов, но это несколько абстрактно, а вот если указать на что-то конкретное, то каждый корчмовец, как и всякий русский интеллигент, с отвращением скажет: нет, это не то!
Но началось с веселого трепа, подошла красивая женщина, разожгла красноречие, даже угрюмый Матросов, умеющий хорошо писать, но не умеющий говорить, что-то мямлил, и вот пошла раскручиваться и обрастать плотью абстрактная идея скифизации…
И вот — получилось. Трудно поверить, но выборы уже идут. Страшно, но его кандидатура набирает и набирает очки. С большим отрывом. Неизвестно, что будет здесь, в Центральном районе страны, но сейчас…
Он постарался унять сердцебиение, даже закрыл глаза. Постарался сосредоточиться. Со скифами многое понятно, многое известно до мелочей, но какие-то глобальные вещи выпали из мировоззрения. К примеру, отношение скифов к миру, природе, городу, в котором живем, друг к другу. Ну, друг к другу начнет меняться, когда начнется свободная продажа оружия. А она начнется, если придем к власти. А вот к городу и миру…
Можно для примера нынешнего отношения взять тот дом, где живет он сам. Обычный дом, обычный подъезд. Еще в далеком детстве, прыгая через ступеньки вниз по лестнице, он видел коричневые стены в белых известковых брызгах. Брызги были сделаны специально и, кажется, служили своего рода украшением (из тех простеньких советских украшений, которыми тогда временами баловали простого человека: этак чистенько и казисто, чего еще надо). Впрочем, на стены тогда особенно не смотрел, потому что на улице светило солнце, а бегал он быстро. Однако, кажется, ничего такого особенного на них не было, разве что попадался торопливо нацарапанный знак «ЦСКА», да вездесущий оберег из трех букв, затертый и привычный, как три копейки, был изображен на почтовом ящике неизвестными гражданами.
Потом наступила оттепель перестройки, а вскоре стало жарко. Москва быстро превратилась в выгребную яму. Точнее, в выгребную яму, из которой не выгребают. Подъезд, как и полагается в такие времена, быстро запакостился по самое небалуйся. Чистое место на стенах очень быстро кончилось. Писали разное, попадалось и политическое, но в основном личное, про друзей, типа «Фил козел» и «Жора мудель». Фил и Жора тоже не оставались в долгу. Кроме того, от Фила и Жоры оставались осколки стекла (бутылки они принципиально били, дабы они не достались старушкам), тщательно приклеенные к стенам бычки, ну и, разумеется, потеки мочи, потому что после пива мальчикам хотелось пи-пи. Несколько невнятных стычек с местными жителями окончились ничем, потому что мальчики были местные и даже где-то как-то из хороших семей. Их даже нельзя было назвать хулиганами. Пожилые дяди возмущались. Мудрые старушки тихо вздыхали и говорили: «Время такое», и, кажется, были глубоко правы. Время было действительно такое.
Россия не то чтобы деградировала, а вот именно что опускалась. Как «Титаник». На дно. Страна тонула, ледяная вода заливала палубы, в окна иллюминаторов заглядывали причудливые глубоководные рыбы — «брокеры» и «дилеры». Кое-кто из них напоминал акул (разумеется, вожделенных «акул капитализма», которым наши капитаны собирались скормить Россию), но по большей части походили на пираний.
Когда падающий рубль зацепился за гэкаошный сучок и повис, раскачиваясь, над бездной (что называлось красивым словом «стабилизация»), стены подъезда вымазали какой-то омерзительной зеленой краской. У Крылова было серьезное подозрение, что ее получили по бартеру с какого-нибудь армейского склада, больно уж защитным казался колер, но проверить догадку было сложновато. Разумеется, защитный колер не защитил стену от немедленного разрисовывания. К тому моменту Фил и Жора успели подрасти, заняться торговлей кожаными куртками, Жора попал на бобы и куда-то свалил, а Фил исчез в Чехии. Новое поколение писателей на стенах оказалось совсем другим, на удивление пристойным. Это были довольно приличные мальчики и девочки, особенно по сравнению со своими старшими братьями и сестрицами. Пить пиво и ссать в мусоропровод в этой среде стало как-то не принято. Надписи на стенах стали на ломаном английском, включая признания в любви и в ненависти. Одно время он спускался по лестнице мимо размалеванных стен, на которых не было ни одного русского слова, даже трехбуквенного.
Три недели назад в подъезде снова стало нечем дышать: стены опять покрасили. Точнее говоря, побелили, поскольку краска на сей раз была выбрана оскорбительно светлая. Поскольку за истекший отчетный период никаких кодовых замков (не говоря уж о консьержке) не появилось (почему — отдельная песня), местная публика качала головами и гадала, когда же на этих сахарных стенах появится первая мерзость. Общее мнение склонялось к тому, что «как подсохнет». Стены до сих пор чистые. И, он полагал, пройдет немало времени, прежде чем какая-нибудь гада таки нацарапает свое сокровенное.
Причина довольно любопытна. Вот такая красивая белая стена. Чистенькая. И как-то очень хорошо чувствуется, что царапать на чистой стенке грязное слово (и даже обычное в нашем подъезде «HIP-HOP NON STOP») — это, как бы это сказать, не совсем пустяк, а ощутимый проступок. А вот нацарапать все, что угодно, на гнусной зеленой краске — это как бы «ничего». Вроде даже красивше стало.
В этом самом «вроде как и ничего такого» на самом деле содержится добрая треть ответа на один извечный российский вопрос. Почему «наши люди» (вроде нормальные, белые, грязи не любящие) так легко пакостничают по-мелкому и по-крупному? Почему окурок летит мимо урны, на стене обязательно появляется трехбуквенная мантра или «хип-хоп», а телефонную трубку вырывают с корнем? И, главное, почему это делается походя и без особенного даже внимания, не говоря уже об усовещении и раскаянии?
Ответ таков: потому что во многих случаях это не осознается как проступок. Не осознается по разным причинам, но в том числе и потому, что «естественное чувство», заведующее у человека ощущением «хорошего» и «плохого», просто молчит. И отнюдь не по своей слабости или неспособности к суждению.
Дело в том, что «естественное чувство», различающее «хорошее» и «плохое», работает отнюдь не по УК. Оно, грубо говоря, сравнивает настоящее положение дел и то, которое наступит в результате предполагаемого действия. Сравнивает относительно. То есть останавливает человека, чтобы он не сделал хуже. Не «плохо» (это состояние), а именно хуже (это изменение).
Это свойство «естественной логики» приводит иногда к забавным, иногда к мрачным последствиям. Потому что, согласно подобной логике, «сделать чуть-чуть хуже» тому, кому и без того плохо, как бы даже и можно. Легче включиться в драку, чем начать ее: нанести первый удар (то есть резко изменить ситуацию к худшему) — это требует известного преодоления, но вот присоединиться к дерущимся — это как-то проще. Точно так же поуродовать уродливую вещь — легко (этого даже не замечаешь), по гнусной роже хочется съездить, а перед чем-то по-настоящему красивым «рука останавливается».
Есть вещи, которые «не жалко» — такие уж они некузявые. Ну, оторвали рукав у старой фуфайки, прожгли сигаретой обивку облезлого дивана — пофиг, она и так облезла. Дело житейское. А царапина на «новеньком» — это трагедия.
Так вот: и подъезд, и город, и Россия — в целом — почему-то производят впечатление старой фуфайки, которую не жалко. И, надо сказать, зачастую все так и выглядит: сереньким, задрипанным, жалким. Все выкрашено в неброские и немаркие цвета (чтобы грязь была не так видна), что только добавляет уныния в пейзаж. Стоит кривой забор с почерневшими досками — как не взять гвоздь и не нацарапать на нем сакраментальное слово из трех букв? Или просто не сломать пару досок — все равно ведь гнилые. «И все тут гнилое, — тут же нашептывает бес на ушко. — А давайте-ка подпалим гаду».
Надо понять раз и навсегда, что «эстетика» — не роскошь, а общественная необходимость, более важная, чем даже объем ВНП. Что отучить срать в подъездах можно только в том случае, если подъезды будут сиять чистотой, а улицы — очаровывать. Что надо строить очень красивые дома, чтобы живущие в них люди оставались более или менее приличными. Мир должен быть достаточно красив, чтобы покушение на него ощущалось как преступление. Планка должна быть поднята.
Правда, тут есть одна деталь, вроде бы незначительная, но от которой зависит все остальное. Если бы в том же самом грязном подъезде побелили бы только один этаж, стены были бы разрисованы прямо сразу, по свежей красочке, и притом наверняка гадостью. Или: если замазать на грязной стене грязное словцо, оно будет немедленно по этому самому замазанному и гладкому выцарапано гвоздем — для надежности. Богатая усадьба посреди бедной деревни выглядит так, что хочется ее спалить. И так далее.
