- Какая, господи, да эта, с картинкой. Не пьет, господин Сонеберг, и не ест.
- Не ест? - внимательно спросил Сонеберг.
- Совсем не ест, господин Сонеберг, и не пьет совсем ничего, кидается на меня, как бешеный пес.
- Бешеный, - воскликнул Сонеберг, - это уже есть!
- Совершенно бешеный, господин Сонеберг. Совершенно. Сегодня даже кинул в меня ложкой.
- О! - перебил ее Сонеберг. - Я так и думал. Это уже есть. Знаете что, мадам. Заприте скорей все ложки и спрячьте туда, пожалуйста, все ножики. Я, как практикующий на правах врача, советую вам. Больше ничего я не могу пока сказать. До свиданья, мадам Хропова.
- Да что же вы так скоро? Да что ж вы думаете, Иосиф Иосевич? испугалась Хропова.
- Медицина, - гордо ответил Сонеберг, - ничего не думает, мадам Хропова. Она анализирует и ставит диагноз.
- Ах, господи! Да вы бы хоть чаю остались попить... - заметалась в страхе Олимпиада Ивановна.
- Нет, благодарю вас, я спешу. Мне телочку предлагают, все же надо посмотреть...
- Подождите одну минуточку, господин Сонеберг, - попросила Олимпиада Ивановна и, отобрав в соседней комнате серебро, вынесла гонорар Сонебергу бумажными деньгами.
- Простите, господин Сонеберг, - сказала она ему.
- Ах, зачем же такое беспокойство. Мерси, не стоит...
И, положив комочек бумаги в жилетный карман, вышел он из комнаты с достоинством, вежливо улыбнувшись на прощание Олимпиаде Ивановне.
- Главное, не волнуйтесь, можно еще вечерком заглянуть.
Только что успел уйти Сонеберг, как вернулся Хропов. Вынул из кармана банку с медом и поставил перед Олимпиадой Ивановной.
- Кушай, Олимпиада Ивановна, свеженького, центробежного, сейчас в лабазе взял.
- Спасибо, Антон Антонович. Где это вы так долго гуляли?
- В поле гулял, Липушка... в поле чудесный воздух, очень прочищает ум. А попу Паисию не верю я, Липушка, вот убей меня на этом самом месте, совсем не верую такому аферисту. Да что ты на меня так подозрительно смотришь? Не пьян, в своем уме и в твердой памяти.
- Может быть, вы еще хотите прогуляться? - ласково подошла к нему Олимпиада Ивановна, думая, как бы ей без него убрать в доме эти проклятые ножики.
- Рехнулась ты, видно, матушка. Мало я гулял! Да я есть хочу, как собака. Прикажи собрать... А-ах... - веселым смехом залился Антон Антонович... - К Мокину заходил, к врагу. Уехал... в Сябры его, видишь, звали церковь расписывать, заказ получает. Знаменитость. А все откуда пошел, спрашивается... С меня пошел, с моей легкой руки... вылезает в люди.
- А ты бы погулял, Антон Антонович. Я бы пока собрала.
- Да отстань ты со своим гуляньем. Вот гвоздь. Есть я хочу. Что там у тебя есть, давай.
'Как же быть с ножиками?' - думает Олимпиада. Ивановна.
- Каша только есть, Антон Антонович.
- Не хочу каши, мясного давай.
- Нет мясного, кот съел, Антон Антонович.
- Как - кот? Да побойся ты бога, Олимпиада Ивановна, ты же целый окорок к обеду подала.
- Вот... так и вышло... не стали вы кушать, ложкой бросили и ушли, а он нарочно, наверно, и слопал.
- Да как же это может кот нарочно?.. Где же это видано, чтобы простому коту целый окорок слопать? Нет, матушка Олимпиада Ивановна, ты, кажется, и впрямь рехнулась. И верно, придется мне в аптеку пойти.
- И верно, пошли бы сами полечились. Сказали бы отцу Паисию, чтобы он хлопотал...
- Стой, твоему отцу я не верю... Вот он сутки ждет, размышляет, а я сговорюсь с Мокиным, а ему - дулю, пущай кушает.
- ...А мы бы, дорогой Антон Антонович, поехали бы в Питер потом, проветрились бы, полечились...
- Да от чего мне лечиться?
- Ну, я хочу развлечение иметь. Не собака я, Антон Антонович. Собаку, и ту гулять водят.
- Пожалуйста, гуляй, сколько в душу влезет. Я, кажется, тебя не неволю.
- Антон Антонович, миленький, дорогушенька, уедем отсюда, из этого проклятого города, проветримся...
- Ну... Ну, что такое тебе требуется проветривать? Что, у тебя сырость развелась?
- Посмотрим, что есть там такое, в Питере, какие новые фасоны носят, походим по улице...
- Ну, заладила... Здесь тебе улицы мало.
- ...По проспекту хочется. Ну, Антошенька, вспомни...
И Олимпиада Ивановна горячо обняла Антона Антоновича.
- Ишь ты, ишь ты... Ну, кошка... У-у, какая кошка. Ну, есть-то мне прикажи подать: в животе урчит, как паровая машина.
- А поедешь в Питер?
- Пристала... Не поеду в Питер. Не поеду.
- Ах, не поедете?
- Не поеду.
- Решительно не поедете?
- Решительно не поеду. Прямо черт.
- Ну, ладно, запомните мои слова... Лушка, давай мясного Антону Антоновичу...
- А кот?.. - в удивлении спросил Антон Антонович.
- Ни при чем тут кот... Вам запрещено мясное. А теперь кушайте, если охота...
Но Антон Антонович так проголодался, что не хотелось ему расспрашивать. Попросил себе горчицы. А тем временем Олимпиада Ивановна, что-то сообразив, потихонечку вышла из дому - будто в прогулку.
- Ножик вам сейчас дадут, Антон Антонович, - крикнула ему в окошко. Сама же скромненько, выбирая места посуше, пошла прямо, разнюхивая жительство художника Мокина.
План у нее созрел такой: упросит Мокина, во что бы то ни стало, отказаться от предложения Антона Антоновича под тем предлогом, что необходимо ему лечиться, так как иначе его никак отсюда, из Посолоди, не вызовешь. Если же Мокин откажет, то Антону Антоновичу, дескать, поневоле захочется уехать отсюда, а тем самым и желание Олимпиады Ивановны будет выполнено.
Так, хитря и улыбаясь сама себе, добралась Олимпиада Ивановна до места своего назначения.
Художник Мокин проживал у посолодского пруда в желтом доме, там же, где и церковь. Некогда обитал здесь отец дьякон, но при сокращении штатов дьякон был упразднен, а дом по хилости отдан был гражданам в разлом. Граждане посолодские разломали уже половину, когда в Посолоди появился художник Мокин. Приглянулась ему эта развалина, и он упросил местное начальство отдать ему этот дом во владение. Приглянулся же он по четырем причинам: первая - отдали дом ему почти даром, вторая - должен он был работать в церкви, взяв тут небольшой заказ, и потому жить возле было страшно удобно и отвечало его малоподвижной натуре, третья - руина нравилась ему: тут есть что-то и от романтизма, в глубине души он все-таки парил высокими чувствами, и четвертая - дешевизна дров; вернее - они ему ничего не стоили: он разламывал постепенно одну половину дома, в которой не жил.
Придя к Мокину, Олимпиада Ивановна немного испугалась царившего там беспорядка, но, как дама с характером, сразу сдержалась и спокойно спросила пробегавшую с утенком девочку:
- Скажи, милая, здесь художник живет?
Девочка выпустила утенка из рук, и он побежал с крыльца, ковыляя, как старичок.
- Нетути тут такого.
- Да как же нету, когда мне сказали, что в дьяконовом доме он живет, художник Мокин.
- А если вы знаете сами, чего же спрашиваете? - засмеялась ей в лицо девочка и побежала за своим утенком.
- Дрянь, мерзавка, - обругалась Олимпиада Ивановна.
Но девочка не слыхала и, поймав утенка за изгородью, крикнула ей совсем просто:
- Может, маляра вам? Маляр Мокин тутотки проживает.
