Никитин Николай
О бывшем купце Хропове
Николай Николаевич НИКИТИН
О бывшем купце Хропове
- Как тебе, Антон Антоныч, газеты эти не надоедят... - сказала Олимпиада Ивановна, выходя из яблоневого сада с охапкой пакли.
- Не твое дело... - мрачно ответил Хропов, и рассердился, и даже покраснел. - Не бабьего ума дело... Тебе поручено кутать яблони, и кутай.
Что это вы, господь с вами! Поехали бы куда, развлеклись, а то с вашими газетами с ума сойдешь.
- Сходи... - посоветовал Хропов. - Скучно мне, места в жизни не найду.
- Вот другие торгуют, пристроились, приспособился всякий человек к новому режиму, а вы, прости господи, старовер, что ли, не знаете, как подойти. Теперь, слава тебе господи, нет революции, поехали бы куда, и я бы поехала. Вот деверя сестра два года уже уехала в Берлин и живет, не померла, а мы как оглашенные...
- Ну, довольно, - перебил жену Хропов, - довольно. Торговлю запретили - значит, запретили, лавки закрыл - значит, закрыл. А ежели им пришла охота разрешать, пожалуйста - пущай гольтепа торгует. Вот в бога веровал, а разочаруюсь и перестану веровать. Что ты в самом деле, Олимпиада Ивановна, что ты пристаешь? Может, я революционер.
Олимпиада Ивановна в изумлении даже опустила руки, и пакля упала на землю и, подхваченная сухим ноябрьским ветром, покатилась к забору.
- Да что это с вами, Антон Антоныч?
- Ничего, скучно, - плюнув на сторону, сказал Антон Антоныч, - места в нонешней жизни нет. Уеду в Парагвай... Вон в газетах пишут... в парагвайских штатах восстание, войска сдались, штаты пылают, буржуев ловят и бьют, будто блох.
- Да что с вами, Антон Антоныч?
- Ровно ничего. Обидно мне... меня ущемляли, ущемляли, реквизировали, реквизировали... Пущай их ущемляют... А уж ежели там восстание, так небу жарко...
- Да, может, все это врут в газетах, Антон Антоныч. Может, и города такого нет.
- Страна! Страна! - в исступлении почти закричал Хропов. - Не знаешь ничего, а тоже берешься рассуждать. Парагвайцы - это такой народ. Волос черный, густой, что мох, зиму и лето ходят во фраке и даже при цилиндрах, а в правом кармане обязательно ножик. Наваха - по-ихнему. Чуть что, наваху из кармана - и пошло. Спроси сябрского дьякона, он по этому поводу все книжки прочел. Пьяница человек, а с того, может, и пьет, что скучно ему здесь жить.
- Вот вы всё говорите - скучно, а сами никуда не едете.
- И не поеду.
- А мне не скучно, опротивело мне. И даже совестно вам, я еще не такая старая женщина, чтобы губить себя. То у вас торговля, то революция, а то сами не знаете что... как сыч.
- Человек должен сидеть на родине, Олимпиада Ивановна. Не спорьте. А на родине нынче нашему элементу скучно. Не спорьте, - сурово сказал Хропов.
Вдруг из-за забора выросла рука с пакетом, потом показался почтальон и, протягивая пакет, басом сказал:
- Хроповой Олимпиаде... из Берлина.
- Ай! - вскрикнула Олимпиада Ивановна и упала в обморок.
- Распишитесь в книжке.
- Давай скорей сюда! - крикнул Хропов почтальону. - И что это ты залпом: из Берлина? Видишь, женщина нервная. И много таких писем в наш город приходит? - важно спросил Хропов, расписываясь в почтальонской книжке.
- Да, почитай, на Посолодь первые.
- Первые. А вот ты ленишься газету заносить. Смотри, с каким городом у меня переписка.
- Да, это действительно необыкновенно. Спасибо, товарищ Хропов, сказал почтальон, получив на чай.
Хропов недовольно посмотрел на жену.
- Лежит... вот чумовая. Ну, письмо, ну, чего тут удивительного, даже перед человеком совестно, право, ну, чего лежишь?
- А может, она ненормальная, товарищ Хропов?
- А ты чего здесь стоишь? Видишь, дело семейное.
- Я что же, - сказал почтальон, прячась в усы, - я могу уйти.
Тут Олимпиада Ивановна, очнувшись, схватилась за письмо.
- Антон Антоныч, брось его, пожалуйста... Не читай, пожги его, бог с ним...
Тогда сказал Антон Антоныч строго:
- Смотрю я на тебя, Липуша, и удивляюсь: при таком муже и такая серая женщина.
Но тут Олимпиада Ивановна вскрикнула: 'Свистят, свистят', - и опять упала в обморок.
И действительно, за палисадом проходил свободный художник Мокин, насвистывая песню своего сочинения.
В ярости Хропов выругал свистуна.
- Не видят, черти, рассвистался тоже... Перестань свистеть.
- Это я, Антон Антоныч, художник Мокин. - И толстый, кругленький человек прошел через калитку. - Здрасте! - сказал толстый, круглый человек в огненных кудрях.
- Что это у вас, и почему Олимпиада Ивановна без движения?
- Да ничего особенного... Письмо мы получили из Берлина. Лушка!
- Чего? - ответил из дому неторопливый голос.
- Воды барыне принеси и нервных капель.
- Принесу, - ответил голос из дому, но в доме все оставалось тихо.
Антон Антоныч Хропов стоял над Олимпиадой Ивановной, размахивая носовым платком.
- От неожиданности, - объяснил Хропов художнику.
В это время из дому вышла Луша со стаканом воды на подносе, с рюмкой и пузырьком.
- Вот вам лекарство, накапано... Накапала...
- Накапала, накапала... Да верно ли ты отсчитала? - спросил Антон Антоныч, взглянув на пузырек. - Может, ты на глаз накапала. Сколько капель отсчитала?
Луша покачала головой, задумалась:
- Будто... пятнадцать...
- Ну, я сам налью, - сказал Хропов и выплеснул рюмку. - Липушка, да очнись ты, господи... Какая у тебя порция для лекарства?
- Пятнадцать, - расслабленным голосом ответила Олимпиада Ивановна.
- Черт, так и знал.
- Зря добро спортили, - сердито сказала Луша и, нарочно зазвенев подносом, ушла в дом.
- Слышал, Яша?
- Что, Антон Антоныч?
- Как народ отвечает.
- Свобода личности, Антон Антоныч, кончен старый режим, умер старый Фирс.
- Какой такой Фирс, Яша?
- Так это, из одного сочинения... Что ж Берлин... Берлин - выгодный, наверное, город. Вот я разживусь, тоже поеду в Берлин картины писать, сказал Мокин, рассаживаясь на скамейке и закуривая.
- Ишь, корысть-то тебя заела, - рассердился Хропов, - заладил: в Берлин. Сиди здесь... Русский человек обязательно в России должен жить... что мы свою работу в Берлин будем совать?
- Не корысть, Антон Антоныч, а житейское дело. К примеру, зовет меня ваш поп...
- Какой он мой?
- Ну, я к примеру... Распишите, говорит, церковь и подновите старое, то, се... Пожалуйста, могу, деньги на бочку. А он торгуется, для богородицы, говорит, уступите. Вот серость! А я ему говорю: мне на вашу богородицу работать не расчет. Вообще искусство нынче эксплуатируют. Тоже в Совете портреты пишу, и Парижскую Коммуну им надо - гроши предлагают. Вы, говорит, разве не из революционной совести
