Последнее заседание подпольного комитета было назначено у Грекова. Хоть у хозяина и не было ничего, кроме квашеной капусты, он усадил гостей за стол.
– Мы накануне восстания, – говорил Чесноков. – Мы должны поднять рабочих при первой возможности. Ты, Максимыч, уже сейчас сговаривайся с людьми на заводах. В порту и на железной дороге тебе поможет Блохин. Базыкина поговорит кое с кем из интеллигенции.
– Мы встречаемся на Смольном Буяне? – спросил Потылихин.
– Да… – ответил Чесноков. – Передай всем, что теперь связь надо держать каждый день… Вся организация сегодня переходит на боевое положение. С телеграфом есть связь?
– Есть, – сказал Греков. – Там мой племяш работает.
– Все должны быть наготове…
– Слыхал я, что миллеровцы собираются передать власть меньшевикам, – усмехаясь, проговорил Греков.
– Чепуха! – перебил его Чесноков. – Власть возьмет рабочий класс. Он хозяин. Через день-два у нас уже опять будут Советы…
Грузчики железной дороги забастовали так же внезапно, как и портовики. «Ни одного снаряда фронту!» – поклялись они. Почти в каждом рабочем контрразведка видела заговорщика-большевика. Но арестовать всех было невозможно, и подполковник Ларри, точно сознавая свое бессилие, отправился на фронт, в село Средь-Мехреньгу, ключевую позицию к местечку Емецкому.
2
В районе реки Мехреньги Хаджи-Мурат занимал одну деревню за другой. Ему оставалось пройти несколько верст, чтобы добраться до села Средь-Мзхреньги. Конной атакой он опрокинул вражеские заставы, перерезал все пути и при помощи пехоты замкнул селение в кольцо.
Гарнизон Средь-Мехреньги, насчитывавший свыше полутора тысяч человек, подвергся осаде. Осажденные каждый день пытались прорваться, но безуспешно. Резерв, высланный из Емецкого, Хаджи- Мурат отбил. Ларри сидел в селе, проклиная ту минуту, когда он сюда приехал.
В селе в избах с выбитыми окнами стояли пулеметы. Когда начинались атаки, контрразведчики, которых Ларри поставил к этим пулеметам, открывали отчаянный огонь.
Но главное их назначение было иным. С помощью этих пулеметов Ларри поддерживал порядок. Хмурые, угрожающие лица солдат не внушали ему никакого доверия. Вместе с командиром полка Чубашком Ларри побаивался восстания.
Все в полку было накалено до предела.
Офицеры избегали появляться среди солдат. Всей жизнью полка ведали унтеры. Глухое недовольство нарастало и с каждым днем все больше грозило вырваться наружу.
Ларри и тут был бессилен. Команда белых контрразведчиков, которую он захватил с собой из Архангельска, конечно не могла справиться с целым полком.
На десятый день осады солдаты второго батальона Должны были сменить своих товарищей, сидевших в окопах переднего края. Рано утром солдаты, которым предстояло выйти на передовую, собрались перед заколоченной церковью. Офицеров еще не было.
В толпе раздавались возгласы:
– Чего там! Так и заявим… Долой окопы! Не ходить – и все!
На паперть, по которой вился снежок, выскочил унтер Скребин, здоровенный, сильный детина, запевала и вожак батальона.
– Ребята! – закричал он на всю площадь. – Когда же, если не сегодня? Которые робкие души, отстраивайся в сторонку, напрочь. А мы начнем! Силой затащили нас на эту псарню! За что погибать? Братья придут, спросят: «А ты что делал, когда мы кровь проливали? Покорялся?» Да ведь холодный пот прошибет, волосья станут дыбом. Подумайте только… Вы крестьянские сыны! Не дети малые. Да ребенок и тот, как из брюха вылез, уж орет благим матом. Что, у нас голосу нет? Винтовок нет?
Скребин вдруг почувствовал около себя какое-то движение, услыхал громкие голоса.
Рассекая толпу плечом, к паперти шел полковой командир Чубашок. За ним следовал Ларри.
Американец набросился на унтера:
– Ты что кричишь?
– Не твое свинячье дело! – побледнев от злости, ответил Скребин.
Ларри вытащил свисток, но, прежде чем его тревожная трель разнеслась по морозному воздуху, унтер- офицер ударил американца прикладом в плечо. Ларри, отлетев к ограде, лихорадочно расстегивал кобуру пистолета.
– Не зевай, ребята! – скомандовал Скребин. – В штыки его!
Солдаты с криками набросились на американца.
Чубашок был тоже схвачен. Трупы убитых были оставлены на площади.
В тот же день, арестовав остальных офицеров, полк перешел к Хаджи-Мурату.
Только что кончился бой. Снег вокруг железнодорожного пути почернел. Всюду валялись куски рваного металла. Бронепоезда «Красный моряк» и «Зенитка» вдребезги искрошили бронепоезд миллеровцев. Сейчас пути освобождали от стального лома. К станции Холмогорской вели пленных.
Вдоль путей горели костры. Возле них, не выпуская из рук оружия, кучками сидели красноармейцы и матросы.
У костров пели:
«Правитель Омский» недавно был расстрелян в Иркутске.
Штабной поезд стоял за бронепоездами.
Выйдя из. вагона, Фролов и Гринева пошли по дорожке, тянувшейся вдоль путей. Анна Николаевна только что приехала из Вологды.
С волнением говорила она о речи Ленина на VII Съезде Советов.
– Если бы ты видел, Павел Игнатьевич, какая поднялась буря, когда Ильич сказал: желал бы я посмотреть, как эти господа, Вильсон и прочие, осуществят свои новые мечты… Попробуйте, господа!.. Столько уверенности было в этом: «Попробуйте, господа!»
Лицо комиссара пошло морщинками, в глазах появились лукавые искры.
– Ильич скажет!
Любаша спала в сарае, по своей привычке зарывшись с головой в сено. Сквозь щели в дощатой стене проникал слабый, словно затухавший от беспрестанно пробегавших тучек свет месяца. От сена пахло терпко и пряно, как от преющих листьев в осеннем лесу.
Проснувшись, Люба долго лежала с открытыми глазами и слушала, как в дальнем поле истошно выли волки. Она думала о старике Тихоне: «Где же он? Где мой батька?»
В сарай вошел Андрей.
– Не спишь, Любаша? – спросил он.
– Нет! Залезай сюда… – улыбаясь, ответила она. – Да дверь-то закрывай. Не лето.
Андрей подошел к двери. Кругом лежали глубокие снега. На высокой, крутой горе, издали казавшейся неприступной, виднелось темное село Усть-Мехреньга.
Над землей ярче других звезд пылала Полярная звезда. Глядя на небо, Андрей вспомнил Северную Аврору, слова Николая Платоновича о прекрасном будущем, стонущий вой беломорской метели, окрики караульных… В памяти его сами собой возникли слова «Мудьюжанки», которую он пел когда-то вместе с Базыкиным.
Захлопнув дверь сарая, Андрей подсел к Любе.
– Хочешь, Любаша, – тихо сказал он, – я спою тебе песню, которую мы пели на Мудьюге?
– Спой, – так же тихо ответила Люба.
И Андрей запел негромким, хриповатым голосом, видя себя снова на острове смерти, рядом с Базыкиным, Егоровым, Маринкиным, Жемчужным:
