сангвинический румянец будто смыло с лица, неспокойные глаза без намека на прежнее гордое пренебрежение оглядывали все вокруг. Со шляпой в руке он подошел к краю эшафота и поклонился присутствовавшим. Затем тихим, неуверенным голосом граф начал публичное раскаяние в своих грехах. Он раскаивался в своей похоти, своей суетности, своем тяготении к земным утехам, в своей гордыне и особенно в своем последнем грехе — «…великом, лютом, вопиющем, грязном грехе, соблазнившем многих из любивших меня на злые дела против Бога, владычицы земной и против мира…».
Наблюдателю из Арсенала стало не по себе. К чему это самоуничижение? Человек уже обречен, смертный приговор ему подписан. Смерть ожидает его. У него нет возможности ни избежать ее, ни отодвинуть срок. Лучше, в тысячу раз лучше призвать на помощь всю укоренившуюся в душе за тридцать четыре года жизни надменность и взойти на плаху с пренебрежением. Зачем укутывать память о его блистательных, феерических годах жизни в саван, в этот убогий наряд публичного раскаяния?
Покаяние завершилось, Эссекс пал на колени и предался страстной молитве. Все собравшиеся тоже опустились на холодные камни и молились вместе с ним. Двор наполнился гулом, будто пчелы жужжали среди клеверного поля, это говорило о том, что все присоединились к молитве Господней «Отче наш». В наступившей затем тишине Эссекс поднялся, отложил в сторону свой белый плоеный воротник [38] и черный камзол. Палач, по обычаю, встал перед ним на колени и просил у него прощения за то, что должен был вскорости совершить. После всего этого Эссекс лег ничком на плаху и распластал свои руки в красных рукавах по сторонам. Воскликнув: «Господи, будь милостив к поверженному рабу твоему!», он положил на плаху свою золотую голову. Луч солнца скользнул по лезвию поднятого топора. Три раза он взметался и падал, прежде чем разрубил сильную молодую шею, и тогда палач взял голову за светлые волосы и подержал ее, еще истекавшую кровью, над примолкнувшими свидетелями казни.
«Боже, храни королеву!» — прокричал он, и люди, хранившие молчание все то время, которое прошло с прочтения «Отче наш», повторили за ним: «Боже, храни королеву!» Но принятое обычно: «Накажи так же всех предателей!» — прозвучало едва слышно, как вздох.
Ралей, покидая башню и снова укутываясь в свой плащ, не почувствовал предостерегающего укола; даже намек на то событие, которое должно было произойти семнадцать лет спустя, не омрачил его сознание; когда он покидал Тауэр, ничто не явилось его внутреннему взору, ничто из того, что Уолтер видел в этот день, не предупредило его о том, какой будет его собственная смерть. Но, отправляясь домой, Ралей все-таки думал, что будь он на месте Эссекса, то не стал бы молить о милосердии, он молил бы о даровании ему мужества. Распустив свою команду, Ралей принялся снова тешить себя надеждами на членство в Тайном совете.
Но Сесил не дремал. С Эссексом он покончил и теперь твердо решил, что никогда ни один фаворит не добьется ни крохи власти, разве что по его соизволению. И Ралей, так рассчитывавший на место в Совете, получил губернаторство на острове Джерси.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
ШЕРБОРН. РОЖДЕСТВО 1602 ГОДА
Лиз пристроила на надлежащее место последнюю гирлянду и стояла, засунув палец в рот и любуясь проделанной работой.
— Собери мусор и гвозди и отнеси их на кухню, Уолтер. Вот-вот приедет отец.
Она подбросила дрова в камин, и, вспыхнув ярким пламенем, они осветили нарядную комнату. На сиденьях стульев красовались двенадцать павлинов, на стенах с темными панелями жемчужными выглядели ветки омелы и блестели красные рождественские ягоды. На столе стояло серебро и бокалы из цветного стекла, которые Ралей купил на венецианской каравелле, когда она зашла в порт Плимут во время одного из его наездов туда.
Лиз обошла комнату с тонкой горящей лучиной и зажгла все свечи в их тяжелых серебряных подсвечниках. Еще раз внимательно осмотрев комнату, она пришла к заключению, что теперь все готово к приему гостей. Она подняла портьеру из тисненой испанской кожи, которая загораживала дверь, и прошла на кухню, где на шампурах жарились индейка и нога оленя. Заглянула в кастрюли с приправленными пудингами, на кипящие приправы и соусы. Тут все было в порядке. Она по очереди обошла комнаты — кабинет Ралея, гостевые комнаты и их с мужем спальню, проверила, хорошо ли горят дрова в каминах. В последней комнате она задержалась и посмотрела на себя в мутное, маленькое зеркальце. Да, волосы были гладкие и блестящие: два дня спешных приготовлений не наложили на ее внешность ни отпечатка усталости, ни расхлябанности. Она не видела своего мужа вот уже десять месяцев. Он приезжал в Шерборн в феврале и оставался одну только ночь. Пришло Рождество, и он с гостями ехал, чтобы побыть здесь неделю.
Вдруг, когда она еще стояла и приглаживала складки на своем желтом шелковом платье, на промерзшей дороге к дому, под буками раздался топот копыт. Лиз подхватила свои юбки, бросилась вниз по скользким дубовым ступенькам и распахнула входную дверь. Ралей и еще двое мужчин спешивались у крыльца. Одного из гостей она не знала, лица второго не видела, пока он слезал с лошади. Однако, когда он обернулся, она с досадой узнала в нем лорда Кобхэма. У ее испортилось настроение. Эта неделя уже не будет тем безоблачным домашним праздником, на который она так рассчитывала. Вместе с Кобхэмом в Шерборн пришли политика и интриги, потому что они были неразделимы. Лиз тепло поздоровалась с мужем, изящно, но сдержанно — с незнакомцем, которого ей представили как лорда Комптона, и холодно — с Кобхэмом. Она отвела гостей в их комнаты, где они могли переодеться и помыться после дороги. Затем пришла к Ралею и, пока он, согнувшись над умывальником, плескался и умывался, спросила его:
— В каком состоянии ты оставил королеву?
— В плохом, — ответил он, окуная в воду лицо и встряхиваясь. — Ее величество уже никогда не оправится от удара, постигшего ее в октябре, когда она упала на открытии парламента. У нее появляются проблески энергии, но они становятся все короче и все реже.
— Семьдесят лет — это немало, — заметила Лиз, не имея при этом в виду свои тридцать один. — Она назвала наследника престола?
— Этот вопрос, насколько я могу судить, волнует не только тебя, он волнует всех англичан, — энергично обтираясь полотенцем, заявил Ралей. — Нет, не назвала. Ни словечка на эту тему, но мы с Кобхэмом как раз это и собираемся обсудить. Большинство высказывается в пользу шотландца Якова. Но я знаю, что Сесил — его человек, и почти уверен, что он действует против меня через Совет Звездной палаты, хотя мне непонятно — почему: мы ведь всегда были друзьями. Я же больше склоняюсь к инфанте Испании.
— Королева-испанка — странный выбор для Англии.
— Не знаю. С любой нацией можно сражаться, пока не появится странное влечение к ней. А это означало бы такой мощный альянс, какого мир не видал.
— А мне казалось, что главная идея, преследуемая нашими государственными мужами, это равновесие сил.
— Дорогая, ты становишься необычайной умницей.
— У меня было много времени для размышлений и на чтение. А ты отдаешь предпочтение инфанте только потому, что Сесил склонен посадить на трон Якова, или у тебя есть другие причины для этого?
— Да, целых две. Она моложе, и ею легче руководить. Он же будет все делать по-своему и приведет с собой своих шотландских друзей. Кроме того, когда на троне королева, у мужчин оказывается больше власти. При короле чаще правят государством женщины. Вот если он победит, я льщу себя надеждой, моя милая, благодаря твоим чарам прихватить кусочек власти и себе.
Ралей распрямился и поцеловал ее, улыбаясь при мысли, как это Лиз с ее прямотой и честностью станет интриговать и командовать при королевском дворе.
— Если я когда-нибудь и попрошу что-либо у короля, то это чтобы он запретил тебе под угрозой смерти показываться в Шерборне, пересекать границы поместья, — довольно сухо откликнулась Лиз.
Это был достаточно тонкий намек на грустную тему, что побудило Ралея сказать, поправляя складки на плоеном воротнике:
— Ну, нам пора спускаться вниз. Я, между прочим, не видел еще Уолтера.
— Да он все время болтался в холле. Но смутился, увидев шедших впереди тебя незнакомцев.
— Он уже достаточно взрослый, чтобы не выкидывать подобных штучек. Уолтер видит слишком мало людей. Ему надо побольше находиться в Лондоне, со мной.
