радоваться, что она прекрасно выглядит, и хорошо, что она оделась именно так, и представлять, как она будет смотреться на кладбище. И не забивать себе голову ненужными мыслями — от которых тяжело жить, и портится настроение, и появляются сомнения, тревоги и страхи.
Меньше думаешь — лучше спишь. Так она изрекала, когда мама говорила, что ей надо задуматься всерьез — над учебой в школе или институте, над своим будущим и жизнью вообще и сегодняшним днем в частности. Или с комичной выспренностью замечала — «во многия знания многия печали». Или — «дуракам живется легче». И дурам соответственно тоже.
— Ну все, подъезжаем вроде. — Высокий убрал мобильный от уха, складывая его. — Как раз успели — до начала десять минут. Ты, короче, усекла, че я сказал?
— Да, конечно. — Она помедлила, это был очень серьезный момент, и ей важно было услышать, что он скажет, хотя она не рассчитывала никого увидеть здесь. — Но если я узнаю, он ведь поймет, кто…
— А ты не тушуйся — твое дело узнать, а остальное наше. — Он посмотрел на нее сверху вниз, может, даже подмигнул, может, улыбка была в его глазах — она не видела, он уже надел свои идиотские очки со слишком вытянутыми линзами. — Скажешь, что он — значит, он, и базаров с ним никаких не будет. Ты увидь только — а бояться сразу некого станет. Сечешь?
— Значит — значит, вы его… — Чересчур запоздалая догадка была достойна уж совсем непроходимой тупицы, но высокий вряд ли блистал умом, чтобы решить, что она играет. — Нет, я понимаю, он… а вы его… Я понимаю, просто это так страшно. И все поймут, что это я узнала. А у него могут быть друзья, они ведь… А милиция — ведь получится, что как бы я его убила, и…
— Я ж тебе сказал — не тушуйся, все решим, — покровительственно обнадежил он, для пущей убедительности похлопывая ее по ноге. Рука была некрасивой, слишком костлявой, со вздувшимися синими венами, и чересчур горячей — но ей почему-то было приятен такой личностный жест. — И че те думать, че с ним будет, — ты знать ничего не знаешь, и все дела. А мы тебя видеть не видели. А мусора пусть че хотят, то и думают — один… хрен ниче сделать не смогут. А мы тебя прикроем. Спасибо скажем, поможем там вопросы, может, порешать, какие тебе надо, лавэшек подкинем, не за спасибо ж — и никто до тебя не… Не предъявят те ниче, короче. За базар отвечаю. Сечешь?
Что ж, ее это устраивало. Она уже думала об этом и даже с Виктором говорила — о том, что тот, кого она узнает, он ведь может отпереться, тут ведь ее слово против его, доказательств нет. И пока будет идти разбирательство, он может ее убрать — запросто, что ему терять. Но Виктор ее успокоил, сказал, что у бригады этого Никиты репутация такая, что они выяснять не будут ничего — им только пальцем ткни, а они смертный приговор вынесут тут же.
Она была рада, что высокий подтвердил сейчас слова Виктора. Потому что… потому что ей уже начало казаться то, что казаться было не должно. А раз он их подтвердил — значит, можно было отбросить неприятные мысли.
— Ну че, Марина, давай готовься — чтоб в оба смотреть и не моргать? — Он сунул мобильный в карман, потягиваясь. — Ты, главное, узнай — а все вопросы мы сами решим. В обиде не останешься. Только помоги…
Он положил ладонь на ее ляжку, стискивая небольно — скорее по-дружески, чем похотливо, хотя похоть в жесте, безусловно, присутствовала. И она улыбнулась. Он точно был на ее стороне, и это было хорошо — но еще лучше, что никто из этих не истолковал неправильно статью и не обвинял ее в смерти их главаря, который отвлекся, рассматривая ее, и утратил бдительность и потому погиб. То есть все шло нормально — не совсем так, как хотелось, но все же нормально. Более чем…
Шесть часов спустя, сидя в огромном ресторанном зале, закрытом от посторонних, снятом для поминок, она уже так не думала. Чем меньше народу тут оставалось, чем больше теснел круг собравшихся, суживаясь до размеров бригады покойного, тем неуютнее ей становилось. Тем сильнее менялось выражение взглядов, которые она ловила на себе. Взглядов, которые становились все злее и злее — словно обвиняя ее в том, что она сидит тут впустую.
— Может быть, я пойду? — шепнула, склоняясь к высокому, которого уже переименовала в длинного. — Вы же видите, Володя, — я здесь одна чужая, всем это заметно, и вообще я тут только мешаю, это же все такое личное, не для чужих. Так, может…
— Сиди — сказал же! — злобно прошипел тот. — Сиди — еще, может, подвалит кто. Уйдешь, когда разрешу, — усекла?!
Она кивнула — слишком поглощенная своими мыслями, чтобы заметить, как тот, кто сидел рядом с вдовой, кто прослезился, произнося тост, не слишком трезвой походкой идет к ним через весь зал. И она даже не услышала, как он садится рядом с длинным. И даже не сразу среагировала на речь — только когда поняла, что говорят о ней.
— Ну че, пустышка, Вован? — Голос говорившего, глухой и заторможенный, был явно недружелюбно настроен по отношению к длинному. — Сказали ж тебе — че тащить ее сюда? А ты все в умные лезешь — «бля буду, узнает, за базар отвечаю». Ну и кого она, на хер, узнала?
— Да ты че, Серег? — Длинный оправдывался, он, кажется, даже был испуган. — Да только она ж видела — только она и узнает. Выходит, не было того — не все ж были.
— А ты че думал — вся Москва сбежится? — Говоривший был непреклонен. — Да кто угодно мог это быть с Сашком — может, старый кореш по зоне звякнул, Сашок один и поехал, а у того уже заказ был. А может, он пластита купить хотел, да поехал посмотреть, что за товар торгуют. Да че хочешь быть могло.
— Так мы ж с тобой базарили за это вчера. Ты ж сам сказал — идея ничего…
— Ну сказал — так она и есть ничего. Пустышка, короче. — Она покосилась краем глаза на говорившего, узнав того высеченного из камня, но не так умело высеченного, как истуканы с острова Пасхи, куда некачественнее. — Да ладно, я ж тебе не предъявляю особо. Но покумекать надо, че с ней делать.
— Насчет мусоров, что ль, — что насчет нас колоть начнут? — В голосе длинного слышалось облегчение. — Так объясню — вообще рот не раскроет. И…
— Да че мусора! — неуважительно оборвал его каменный, самый главный, видимо, после покойника. — Видал я мусоров! Они и так небось и на кладбище снимали, и тут — эти ж бляди похоронить спокойно не дадут человека. Да и че она скажет-то? Не, это фуфло. Я те вот че скажу — надо ей кой-кого показать из тех, кого не было тут. А перво-наперво Савву. Он со своими ночью в церковь приехал — не хочу, мол, днем светиться, мусорам на пленку попадать. Кабаки да казино, где он тусуется, мы знаем — ну вот туда ее и притащить. И остальных потом ей засветить — кто в Саввиной команде в авторитетах да бригадирах.
— Так че, пусть идет тогда? — Длинный даже не повернулся к ней, он говорил о ней как о чем-то неодушевленном и безликом. — Мы ж в ночной кабак отсюда еще, как говорили, — там-то она на кой? Пусть тогда валит…
— Она отсюда свалит, так потом ее вообще хер найдешь. Тут вот че надо… — Каменный задумался, усиливая ее напряжение. — Надо ее на пару-тройку деньков куда-то пихнуть, где за ней смотреть будут. Чтоб узнали, что Савва в кабаке сидит — а ее и искать не надо, тут она, снялись и поехали. Ты это — к себе ее возьми, пусть у тебя поживет.
— Да ты че, Серег, да куда ж я… — огорошенно пробормотал длинный. — Да у меня ж Алька, она ж мне…
— А че Алька? — Каменный выдавил на стол тяжелый смешок. — Растолкуешь, что по делу — не поймет, что ль? Ты ж не трахать эту привел — для дела. Альке по кайфу небось, когда лавэшки даешь, — так пусть поймет, что лавэшки не сами в карман падают, за них работать надо…
— Так я ж сидеть с ней не буду — я ж с ранья по делам, ты ж знаешь. — Длинный буквально молил. — Да и уговор же был — свои хаты для дел не трогать. Ляпнет потом, что там-то держали, — и че? Или и ее вместе с Саввой? Так помогла ж вроде — чего ее? Короче, нельзя ко мне, Серег, — ты ж в курсах…
— Ну ща придумаем. — Каменный многозначительно помолчал. — Не, не лезет ничего в башку, принял, видать, много. Надо б поспрошать у пацанов, у кого дача есть на примете пустая или хата — с такой телкой на даче посидеть самое оно, скучать некогда будет. Так под кайфом же пацаны — я ж разрешил по такому поводу, вот и нажрались. Да и с ними отпусти — мало того, что на хор поставят, так еще и рыло начистят. Тут блядей-то снимают, которые как хочешь встанут, и то рожи им разбивают — а этой точно наваляют. А куда ее потом в кабак с таким рылом?
Она слушала затаив дыхание, понимая не все, но большую часть. Стараясь не вдумываться в слова,
